Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

487

торов, Набоков обличает автора (себя) в том, что он «на протяжении всей своей книги всласть измывается над личностью одного из чистейших, доблест-нейших сынов либеральной России»,2 – при том, что бывшие эсеры «Современных записок» вовсе не идеализировали Чернышевского и прекрасно отдавали себе отчёт во многих его недостатках; а с другой стороны, всем было известно, что само слово «либерал» для Чернышевского имело резко негативную, в отличие от «радикала», «социалиста» и «революционера», коннотацию.

Такого же рода передержки содержатся во втором заключительном выводе

собирательного «профессора»: не только в «Жизни Чернышевского», но и во

всём творчестве Сирина эмигрантская критика находила разрыв с гуманисти-ческой традицией русской литературы, но уж никак не исключала его из «литературы вообще», – и, разумеется, ради лишь пародийного кокетства заявле-ны претензии книги Годунова-Чердынцева (набивающего себе цену), – в другие бы времена «считаться первой кандидаткой в площадное топливо».3

Обещанная нами читателю «вишенка на торте» – четвёртая по счёту авторецензия Сирина – получила исчерпывающую оценку Набокова в интервью, данном им в Монтрё (Швейцария) в сентябре 1966 года Альфреду Аппелю, его

бывшему студенту в Корнелльском университете: «Всё, что можно толкового

сказать про жизнеописание Чернышевского, сделанное князем (sic!) Годуновым-Чердынцевым, сказано Кончеевым в “Даре”».4 Это признание следует, видимо, понимать так, что за прошедшие со времени написания четвёртой главы тридцать лет её оценка автором нисколько не изменилась, и он по-прежнему, как и его представитель в этой рецензии – поэт Кончеев, полагает, что пиетет, хранимый русской интеллигенцией по отношению в Чернышевскому, носил скорее инерционный характер. Как уже упоминалось, он уподобляет этот феномен картине «бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой всё, что успевают схватить, причём непременно кто-нибудь тащит с собой большой, в раме, портрет давно забытого

родственника».1 «Изумление», вызванное появлением книги Фёдора Константиновича, Кончеев объясняет тем, что «кто-то вдруг взял и отнял портрет».2

Объяснение неубедительно: был бы этот «родственник» давно забытым, не

удостоился бы он той острой реакции, с которой был воспринят пасквильный характер его жизнеописания. Похоже, что отношение русской интеллигенции к са-2 Там же.

3 Там же. С. 463-464; см. также об этом: Долинин А. Комментарий… С. 504.

4 Набоков В. Строгие суждения. С. 83-84. М., 2018.

1 Набоков В. Дар. С. 464.

2 Там же.

488

мой пародийности жанра биографии человека – символа и кумира «шестидесятников» – как к оскорбительной бестактности, так и осталось непонятым вдруг

произведённым в князья Годуновым-Чердынцевым образца 1966 года, в своём

швейцарском убежище ещё более отдалившимся от бывших знакомых.

Чернышевский же, временно, в перестроечные 1990-е, по умолчанию

ставший неактуальным, уступив место бурно вторгшемуся в Россию Набокову, – переждав, восстановился для нового дискурса, на этот раз в преображённом, порой прямо-таки неузнаваемом, но хорошо «темперированном» применительно к новым общественно-политическим запросам России ХХI столетия, виде.3 Так что былой «вождь и наставник», как оказалось, был упразднён

преждевременно, и покончить «раз навсегда с соображениями идейного порядка» Кончееву, увы, не удалось. Что же касается рассмотрения им книги как

произведения искусства, то, как он сам признался, способных оценить её

нашлось немного.

Однако, – как выяснится несколько позже, – после такого, не слишком

утешительного вывода, читателя ждёт заранее запланированный и хорошо

продуманный отложенный сюрприз. Как следует, всласть перехвалив себя за

«огонь и прелесть этого сказочно-остроумного сочинения» апофеозной рецензией Кончеева, после которой, казалось бы – только поставить восклицательный знак и закрыть тему, – Набоков вдруг позволяет, спустившись с Олимпа, где-то там, у его подножья, на мелководье, зачем-то поюлить двум маленьким

абзацам с остаточными (кому они нужны?) смешными откликами крайних мо-нархистов и их антиподов – большевизанов». Последние же дают неосторож-ный залп, обвиняя автора «гнусного поклёпа» на Чернышевского в том, что он

«по своему внутреннему стилю ничем не отличается от васильевских передо-виц» в берлинской «Газете».4 Ловушка захлопнулась: Васильев даже упоми-нать об опусе Фёдора отказался, оговорив при этом, «что, не будь он с ним в

добрых отношениях, поместил бы такую статью, после которой от автора

“Жизни Чернышевского” “мокрого места бы не осталось”».1

В тексте отмечается непосредственное – и весьма на пользу Фёдору –

следствие разразившегося по этому поводу скандала: на книгу повысился

спрос, а «имя Годунова-Чердынцева сразу, как говорится, выдвинулось и, под-нявшись над пёстрой бурей критических толков, утвердилось у всех на виду, 3 Сердюченко В. Чернышевский в романе Набокова «Дар» // Вопросы лит-ры.

1998. № 2. С. 333-342; см. также регулярные выпуски: Н.Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. Сб. научных трудов / Отв. ред. А.А. Демченко. Саратов; В.Ф. Антонов. Чернышевский (общественный путь анархиста). М., 2017.

4 Набоков В. Дар. С. 465.

1 Там же.

489

ярко и прочно».2 Так что, в отличие от писателя Сирина, потерпевшего фиаско

с публикацией четвёртой главы, виртуальный Годунов-Чердынцев одержал

победу тройную: книжку свою не только опубликовал, но