Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

дурного вкуса намеренной подтасовки, граничащей с бессмысленным фарсом. Нелепо доказывать, что Руднев и другие редакторы прекрасно отдавали себе отчёт в том, что Чернышевский «хуже разбирался» в литературе, философии и т.п., нежели «молодой эстет» Годунов-Чердынцев. Однако совершенно невозможно ставить вопрос о причинах и характере этих

различий без привязки к координатам времени и социально-исторических обстоятельств, то есть специфики, игнорируемой Набоковым, но признаваемой

его оппонентами, «эпохи». Поэтому критическая позиция маститого «профес-2 Набоков В. Дар. С. 462.

3 См. в переводе на русский язык: Хантингтон С. Столкновение цивилизаций. М., 2003.

1 Набоков В. Дар. С. 462.

485

сора», а вместе с ним и журнальной редакции, предстаёт в данном случае совершенно справедливой.

Современники Сирина, русские интеллигенты разночинного происхождения, в отличие от аристократа Набокова прошедшие через совершенно иной

жизненный опыт, как нельзя лучше понимали и чувствовали, почему, почти

век назад, выйдя из «семинаристов», аристократических условий для жизни и

образования не имея, в очень сложную, противоречивую «эпоху» Чернышевский испытывал, как, впрочем, и многие другие, крайние трудности в попытках разобраться в общественных, эстетических и прочих других, гуманитарно-го характера, вопросах. И действительно, без какой-либо иронической авторской подоплёки, а вполне в согласии с элементарной логикой реальной «эпохи», – следует процитировать от имени «профессора»: «…важно то, что, каков

бы ни был взгляд Чернышевского на искусство и науку, это было мировоззрение передовых людей его эпохи, неразрывно к тому же связанное с развитием

общественной мысли, с её жаром», и только концовку этой цитаты – «и благо-творной деятельной силой»2 – придётся отнести к горькой и оправданной историческим опытом иронии, не забывая, однако, что за этот опыт несла ещё

большую ответственность (что признавал и Набоков) вторая – и доминиро-вавшая в российском социуме – сторона. «Вот в этом аспекте, при этом единственно правильном свете, строй мыслей Чернышевского приобретает значительность, далеко превышающую смысл тех беспочвенных, ничем не связанных с эпохой шестидесятых годов доводов, которыми орудует господин Годунов-Чердынцев, ядовито высмеивая своего героя»3 – не слишком хотелось, но

пришлось цитировать до конца эту длинную фразу, логика которой ставит Годунова-Чердынцева в ситуацию, напоминающую ту самую унтер-офицерскую

вдову.

Следующий грех, в котором «профессор», олицетворяющий мнение журнальной редакции, обвиняет биографа Чернышевского, – издевательство не

только над его героем, но и над своими читателями, которых он, профессор, выставляет такими недалёкими и примитивными, что впору вчинить иск не автору, а ему за оскорбительную оценку средне-читательского интеллектуального потенциала. Возможно ли, чтобы опытные редакторы «Современных записок», хорошо и давно знакомые и с писателем Сириным, и с образовательным уровнем эмигрантского читателя, предъявляли бы автору такие претензии? Это чистая напраслина, и вряд ли читатель «Дара» затруднялся в понимании того, как

и когда и по каким причинам автор четвертой главы то иронизировал над своим

героем, так или иначе отмечая дефекты его мировоззрения, то осуждал действия

2 Там же.

3 Там же.

486

властей, не менее порочные и нелепые в попытках силовыми приёмами запре-тить то, что требовало осмысления и необходимых социальных преобразований.

Нарочито оглупляя всех действующих лиц своей рецензии, Набоков ло-мится в открытые двери, тщась доказать само собой разумеющееся и выдать

свою авторскую позицию за якобы уникально находящуюся «над схваткой», по модели, заимствованной им у Флобера, но, явно переборщив в этом своём

стремлении, оставляет лишь чувство недоумения и избыточного давления на

читателя. И без этих натужных усилий ясно, что автор – коль скоро он автор –

и есть тот бог, который, в своём произведении, присутствует «всюду и нигде».1 Похоже, что болезненность восприятия тематики этой главы редакцией

журнала сослужила Набокову плохую службу, побудив его к выпадам, в которых обычно свойственные ему чувство меры и вкус явно изменяли ему. Тем не

менее, «на чьей же стороне господин Годунов-Чердынцев в своём походе на

Чернышевского»,2 – однозначно понятно. Другое дело, что эта «сторона» имеет лишь одну привязку – вечности, нетленности того искусства, которое её достойно, что, по понятным причинам, бывает лишь в редчайших, исключительных случаях, в творчестве гениев.

«Что же касается издевательства над самим героем, тут автор переходит

всякую меру. Нет такой отталкивающей подробности, которой бы он погну-шался».3 «Согласно воспоминаниям Вишняка, – комментирует эти две фразы

Долинин, – подобные претензии к четвёртой главе “Дара” предъявили редакторы “Современных записок”: “По мнению редакции, жизнь Чернышевского

изображалась в романе со столь натуралистическими – или физиологическими

– подробностями, что художественность изображения становилась сомнительной”».4 Попытку автора оправдаться тем, что «все эти подробности находятся

в “Дневнике” молодого Чернышевского», рецензент справедливо отвергает, апеллируя к тому, что «там они на своём месте, в своей среде … среди многих

других мыслей и чувств», а не в тенденциозной подборке, выставляющей

напоказ какие-то интимные переживания или даже «телесные выделения».1

Уж кто-кто, а Набоков, с его крайне оберегаемой дискретностью, не мог не

понимать, что, выражаясь его же словами, «тут автор переходит всякую меру», предавая гласности информацию, для чужих глаз не предназначенную.

В заключение, играя на нюансах, якобы пародирующих, но по существу

принципиально передёргивающих критические замечания журнальных редак-1 См. об этом: Долинин А. Комментарий… С. 503.

2 Набоков В. Дар. С. 463.

3 Там же.

4 Долинин А. Комментарий… С. 503-504.