Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

в ненастный день простудился, отправляя письмо неразумному своему сыну Саше. Теперь четвёртый день проходил те же испытания отец не спра-вившегося с проблемами этого мира самоубийцы Яши. Набоков называл такие совпадения контрапунктом судьбы. «Странно, мне раньше казалось, что Яша всегда

около меня…» – теперь же, на грани смерти, Александр Яковлевич, наконец, осво-бодился от наваждения Яшиного призрака, и он кажется ему «чем-то земным, связанным с самыми низкими земными ощущениями, а не открытием небесной Америки».5 И как же прав был Фёдор, оберегая себя от подобного наваждения и откла-дывая встречу с покойным отцом за пределы посюсторонней действительности.

Приходится только дивиться, как, под прикрытием предсмертного бреда

своего персонажа, русский аристократ православного вероисповедания В.В.

Набоков подвергает беспощадному разоблачению самые основы религиозного

мировосприятия: «Искание Бога: тоска всякого пса по хозяину; дайте мне

начальника, и я поклонюсь ему в огромные ноги. Всё это земное. Отец, директор гимназии, ректор, хозяин предприятия, царь, Бог».6 И снова, как подсказывает читателю Долинин, повторяется «перекличка с предсмертными словами

Н.Г. Чернышевского: “Странное дело – в этой книге ни разу не упоминается о

Боге”», – Александр Яковлевич тоже вдруг осознаёт: «А я ведь всю жизнь думал о смерти, и если жил, то жил всегда на полях этой книги, которую не умею

прочесть»; Цинциннату, если вспомнить, тоже странный библиотекарь приносил какие-то старые томики на непонятном языке, – все эти параллели задей-ствованы в последних русскоязычных романах Набокова как символ непознаваемой для человека «книги» его жизни.1

Так и умер Александр Яковлевич, в глубоком разочаровании агностика отринув веру в Бога: «Ничего нет. Это так же ясно, как то, что идёт дождь». «А

между тем, – с нового абзаца, – за окном играло на черепицах крыш весеннее

солнце...», и автор позаботился о том, чтобы верхняя квартирантка, поливавшая

цветы на своём балконе, опровергла горькое чувство, с которым отошёл в мир

иной настрадавшийся в этом осиротевший отец, тем самым – оставив читателю

4 Набоков В. Дар. С. 466-467.

5 Там же. С. 467.

6 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 467; см. также: Долинин А. Комментарий… С. 508.

492

надежду на потустороннюю встречу Александра Яковлевича с дорогим его сыном

Яшей.2

Выйдя на улицу по окончании церемонии похорон, Фёдор Константинович с обычной своей пристальной наблюдательностью отмечает малейшие детали окружающего его пейзажа, даря читателю почти кинематографическую

зримость изображения, но его изощрённая авторефлексия «с удивлением, с

досадой» фиксирует и «смутное, слепое состояние души», препятствующее

сосредоточению на «образе только что испепелённого, испарившегося человека». Эта раздвоенность восприятия, алогичность, неуправляемость сознания, когда «вообще всё было непонятно», постепенно проясняется и успокаивается

только тогда, когда ответственность за наведение порядка интуитивно препо-ручается «кому-то знающему, в чём дело», – так по-своему претворяет Набоков заимствованную им у символистов идею о «двоемирии», позволяющую

ему на свой лад гармонизировать законы бытия.

Благодаря «кому-то знающему, в чём дело», – а для Фёдора это его автор, богоподобный, всезнающий и всесильный Творец – он, наконец, почувствовал, «что весь этот переплёт случайных мыслей, как и всё прочее, швы и

просветы весеннего дня … не что иное, как изнанка великолепной ткани, с

постепенным ростом и оживлением невидимых ему образов на её л и ц е в о й

(разрядка в тексте – Э.Г.) стороне».3 Смерть – лишь переход в иной мир, откры-вающий для освобождённой от плоти души бесконечные просторы истинного его

познания.

Доступная же здесь Фёдору повседневная «изнанка» бытия, после созер-цания бронзовых боксёров и анютиных глазок, похожих на Чарли Чаплина, обернулась его встречей с Шириным (с фамилией – шепелявой пародией на

Сирина) – автором романа «Седина», в отличие от произведений Сирина,

«очень сочувственно встреченного эмигрантской критикой».4

И далее на читателя обрушивается поток разнородных экстравагантных

цитат, выдаваемый за отрывок из романа Ширина, который, сошлёмся на Долинина, «представляет собой сборную пародию на целый ряд тематических

стереотипов (связанных главным образом с критикой разлагающегося Запада) и модных стилистических приёмов современной прозы, как советской, так и

эмигрантской».1 Ширин – образ предельной собирательной ёмкости, та самая «груша», на которой боксёр Набоков решил поупражняться, всласть

нанося удары по самым ненавистным для него качествам писательской бездарности: «Он был слеп как Мильтон, глух как Бетховен, и глуп как бе-2 Набоков В. Дар. С. 468.

3 Там же. С. 471.

4 Там же.

1 Набоков В. Дар. С. 471-472. Образцы и имена представителей этой модернистской

прозы см.: Долинин А. Комментарий… С. 514-518.

493

тон».2 Вкуса «бескорыстно наслаждаться», в подробностях обыгрывая эту

формулу, свойственную для русского «литератора-середняка», Фёдору

Константиновичу хватило почти на страницу язвительной критики коренных пороков эмигрантской словесности.

В отличие от Фёдора, всегда остро воспринимающего окружающий его

мир глазами писателя, бездарный Ширин легко уличается в том, что даже в

Зоологическом саду он, почти не отдавая себе отчёта в том, где находится, не

замечая клеток и зверей в них, машинально продолжает «обсуждать