Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

рабочих. Впрочем, довольно редкая – работа двигалась исправно, материалы поставлялись бесперебойно, никто не психовал.

К Первомаю второй деревянный мавзолей построили, огородили чугунной решеткой. Повелитель камней смотрел на него и не радовался. Не то! В сравнении с могучим Кремлем – убожество. Как правильно тогда сказал Ярославский, тритатушки-тритата. Или уж тогда весь Кремль сделать бревенчатым.

Первого мая мавзолей открыли, но только в качестве трибуны. Народу объяснили газетно, что работы по бальзамированию тела продолжаются.

Щусев обязан был присутствовать и явился с женой и Мишей. Их пропустили внутрь шестиугольного сквера, где семейство затерялось в толпе жен и детей партийной элиты.

День стоял погожий и теплый, на трибуны поднимались все те, кого не так давно Алексей Викторович лицезрел в зале заседаний Совнаркома, и он, показывая на каждого, говорил Мане и Мише:

– Это Рыков. Это Каменев. Это Калинин. – И так далее.

Когда весь в белом появился Троцкий, идущий следом за ним Сталин, тоже в белом френче, его окликнул и что-то сказал. Тот пожал плечами и развел руками.

– Это он ему: куда, мол, ты же был против, – пояснил со смехом Алексей Викторович. – А тот ему: куда теперь деваться, если Щусев ваш эту деревяшку отгрохал.

– А что, хорошая деревяшка, – засмеялся Миша.

– Даже можно подумать, каменная, – желая сделать мужу приятное, добавила Мария Викентьевна.

– Конечно, это после того, как в несколько слоев лаком покрыли, – вздохнул Щусев.

Сталин, смеясь, попридержал Троцкого и первым поднялся на правую трибуну. Троцкий намеренно взбежал на левую.

– Вот, оказывается, для чего ты сделал разные, – шепнула жена в ухо мужу.

Правая трибуна получилась гораздо многочисленнее левой. На ней, кроме Сталина, стояли Каменев, Зиновьев, Дзержинский, Калинин, Ворошилов, Красин, приветливо помахавший Алексею Викторовичу. На левой – Троцкий, Пятаков, Радек и какие-то неизвестные Щусеву люди.

Резко затрубили духовые оркестры, Мария Викентьевна вздрогнула и наотмашь перекрестилась.

– Эх, Манюня! – засмеялся муж. – А кабы взрывчаткой бабахнули?

По площади парадом пошли войска, впереди несли знамя, прославляющее Третий Интернационал, ибо и праздник с недавних пор назывался Днем Интернационала. Прошествовала рота в противогазах. Проскакали конники, впереди всех – бравый Фрунзе и усатый Буденный. Проехали тачанки. За ними – трофейные британские танки.

– Ух ты! Вот чудища! – ликовал Миша.

За танками – грузовик с огромным кузовом, в кузове полно детей. Стоявшая неподалеку от Щусевых дама в синей блузе крикнула:

– Вася!

– Это жена Сталина, – шепнул Марии Викентьевне муж.

Шли в огромном количестве пионеры в белых рубашках и галстуках, еще в прошлом году их называли спартаковцами, а теперь они стали ленинцами. Снова ехали украшенные еловыми лапами грузовики, и в кузове одного из них размахивал шапкой точь-в-точь тот истукан, которого убрали при строительстве нового мавзолея. Ветер подул со стороны Минина и Пожарского, и клубы выхлопных газов от грузовиков превратились в облако, окутавшее мавзолей со всеми на нем стоящими.

– Задохнусь! – стала кашлять Мария Викентьевна.

– Тебя бы на войну, в газовую атаку, – укорил Миша.

– Ну, спасибочки, сынок!

«Вот и все, – думал Алексей Викторович, – теперь я автор мавзолея, могу ногой двери открывать». А жена Сталина узнала его:

– Скажите, ведь это вы Щусев?

– Он самый.

– Алексей Викторович?

– Так точно. А вы – Надежда Сергеевна.

– Угадали. Мне кажется, гораздо лучше было бы каменный мавзолей сделать.

– Так денег не дают на каменный! – в сердцах воскликнул Повелитель камней.

– Я поговорю, чтоб дали денег, – улыбнулась миловидная жена Сталина.

– И поговорите, – простодушно вмешалась Мария Викентьевна. – Не знаю, как вы, а я на мужа имею воздействие.

В тот вечер они веселились, как заправские коммунисты, пригласили гостей, среди которых остро не хватало двоих – Нестерова и Васнецова. Утром, проснувшись с похмельной головой и испив изрядно квасу, Алексей Викторович встал пред иконами и сказал:

– Господи, вразуми ты этих, которые не хотят мне руки подавать!

И стал ждать, что чудо случится, что они позвонят, и Михаил Васильевич, и Виктор Михайлович, позовут к себе в гости или скажут, что сейчас приедут к нему в Гагаринский.

Но они не звонили и не приезжали, пути с ними не пересекались.

Вторая половина мая выдалась холодная, и делегаты очередного съезда партии приветствовали Москву с трибун мавзолея, стоя в шерстяных френчах. На съезде троцкисты дали бой Сталину, чуть не сбросили его с должности генерального секретаря, но потерпели поражение. Да этого и следовало ожидать, памятуя о том, сколько тогда, первого мая, вместе с Троцким стояло на левой трибуне, а сколько – на правой со Сталиным.

Потом наступило лето, и на трибуны мавзолея восходили иностранные гости – участники конгресса Коминтерна, и на сей раз в центре внимания красовался Троцкий, именно его коммунисты всех стран почитали в качестве прямого продолжателя дела Ленина. А Сталин лишь возглавлял комиссию, занимавшуюся вопросами польской компартии.

Но главное, что уже в третий раз людей на Красной площади приветствовали со щусевского мавзолея, и у всех начинало складываться понимание, что детище Алексея Викторовича – главная трибуна страны.

Глава пятая

Соперник

Однажды летом того года, гуляя по Москве втроем – Алексей Викторович, Мария Викентьевна и Миша, остановились под памятником Пушкину на Тверском бульваре.

– Да, ты слыхал? – вдруг встрепенулась Мария Викентьевна. – Добужинский эмигрировал в свою Литву. Сказал: «С Россией меня больше ничего не связывает!»

– Слыхал, – угрюмо отозвался Алексей Викторович. – И много еще чего наговорил про русский народ. Представь себе, я тоже сейчас о Добужинском подумал.

– Он ведь учился с тобой в одной гимназии.

– Года два. Мы с ним даже дружили. А познакомились у памятника Пушкину, который тогда в Кишиневе только что установили. Иду однажды мимо, а этот хлюст стоит перед Пушкиным и декламирует: «Проклятый город Кишинев, тебя язык бранить устанет. Когда-нибудь на грешный кров твоих запачканных домов небесный гром, конечно, грянет!» Я на него с кулаками, а он вопит: «Это Пушкина стихи! Это Пушкина стихи!» А надо сказать, что мой отец Пушкина обожал. «Конечно, у нас в Кишиневе! Конечно, у нас в Кишиневе! – кипятился он, доказывая маменьке, что как поэт Пушкин появился именно у нас в городе. – Во сколько он приехал, в двадцать один год? Что он доселе написал? А тут, в Кишиневе, душа его затосковала, и из тоски родился поэт. “Погасло дневное светило” – его первое великое стихотворение. И потом пошло-поехало: “Редеет облаков летучая гряда” – раз, “Кинжал” – два-с, “Наполеон” – три-с, “Война” – четыре-с, а “Песнь о вещем Олеге”, а “Узник”? Что, по-твоему?» Мама смеялась: «Экий вы, супруг мой, сделались заядлый кишиневец!