Повелитель камней. Роман о великом архитекторе Алексее Щусеве - Наталья Владимировна Романова-Сегень

А “Любви, надежды, тихой славы”, а ода “Вольность”, а “Краев чужих неопытный любитель”, а “Слыхали ль вы над рощей в час ночной”? Все это до Кишинева написано». – «И все это слабее, чем то, что он начал писать в Кишиневе, – упорно возражал батька. – “Слыхали ль вы”, а мне чудятся какие-то львы, которые зачем-то слыхали певца и в конце почему-то вздохнули. Нет, что ни говори, а как поэт Александр Сергеевич развился именно на нашей кишиневской земле».

– Забавно, – улыбнулся Миша.

– Забавно, но не случайно, – сказал Алексей Викторович. – Споры сии происходили не случайно. В нашем городе, ставшем столицей Бессарабской губернии аккурат в тот же год, когда на свет появился аз грешный, началось становление некоего кишиневства, то есть стремления к тому, чтобы гордиться любыми фактами истории города. Вот и теперь. Доселе не существовало во всем мире ни одного памятника Пушкину, только что в Москве скульптор Опекушин воздвиг первый монумент, а второй по счету намеревались установить не где-нибудь, а именно в Кишиневе. И не беда, что именно здесь Александр Сергеевич спутался с будущими декабристами и вступил в масонскую ложу «Овидий». Забыто и то, что про столицу Бессарабии он ни одной путной строчки не сочинил, а лишь это самое: «Проклятый город Кишинев!..» И там же, что даже Содом был лучше – культурнее и ярче. Но после тридцати лет почти полного забвения Пушкин вновь вошел в моду, наступило время всеобщего переосмысления значимости величайшего поэта России. В Москве наконец-то открыли памятник, – Щусев кивнул на бронзовую статую поэта, – после чего Достоевский произнес речь, и вдруг вспомнили слова Аполлона Григорьева, что «Пушкин – наше все». А потом и фразу Владимира Одоевского, назвавшего Пушкина «солнцем русской поэзии». Мой отец, будучи известным кишиневцем, в числе многих подписал письмо скульптору Опекушину, и тот внял просьбе, но предложил компромисс: вместо отдельно выполненного памятника он возьмет бюст от своего московского в точных размерах и как-нибудь его обыграет. Вскоре бюст прибыл по железной дороге. Под руководством Опекушина выточили из розового гранита колонну. Можно устанавливать. Но, как всегда, началась бюрократическая волокита, и второй памятник Пушкину все тот же Опекушин поставил в Петербурге.

– Всегда поражаюсь, отец, твоей феноменальной памяти, – заметил Миша.

– Беспамятством не страдаю, – кивнул Щусев и вместе с женой и сыном не спеша побрел по тенистому Тверскому бульвару, окунаясь в воспоминания.

Ему тогда было одиннадцать. В конце мая, в день рождения Александра Сергеевича, в Бехметьевском парке открывали не второй, так хотя бы третий по счету монумент солнцу русской поэзии. Алексей стоял чуть поодаль среди одноклассников и учителей гимназии, с любопытством ожидал, когда с памятника снимут закрывающее его полотнище, слушал речи, в том числе и отцовскую. Отец, конечно же, доказывал, что как поэт Пушкин состоялся именно в Кишиневе и свою поэму «Цыганы», которую особенно выделил Достоевский, Александр Сергеевич написал после нескольких дней пребывания в бессарабском цыганском таборе. Другие выступающие поддержали папашу, и лишь один какой-то мерзавец вышел и стал всех высмеивать:

– Кому памятник? Да ваш Пушкин у нас в Кишиневе только пьянствовал да развратничал! В масоны тут вступил. В карты резался целыми днями. С продажными девками да с цыганками… Не трогай! Не трогай, говорю! В рыло дам!

Но Алешин батька схватил его за шкирку, оттащил и прогнал пинками. А уж гимназистам лишь бы похохотать, до чего смешная сценка получилась, развеяла общую скуку. Не дожидаясь какого-нибудь иного непотребного выступления, решили поскорее завершить церемонию. Духовой оркестр грянул «Гром победы раздавайся!», и все с замиранием сердца смотрели, как с монумента сходило полотнище. Ух ты! Глазам открылся бронзовый бюст поэта, лицо задумчивое и вдохновенное, под бюстом высокая колонна ионического ордера из розового гранита, все довольно красиво, даже изысканно. А Алексею вдруг увиделось смешное.

– Что скажете, Щусев? – спросил его учитель рисования.

А он в ответ:

– На колесиках.

– Что-что?

– Как будто его в тележке на колесиках везут.

И действительно, если приглядеться придирчивым глазом, можно увидеть, что завитушки ионического ордера выглядят, будто два колесика у тележки, на которой везут верхнюю часть человека с недовольным лицом: «Во-первых, где мой низ? А во-вторых, куда меня волокут?»

Учитель Николай Александрович так и прыснул:

– Ну, вам, Щусев, ничем не угодишь. Хотя вы правы, если приглядеться, и впрямь колесики. Надо было дорический ордер.

– Замечательный был человек этот учитель, – оценила Мария Викентьевна.

– У нас все замечательные были, – предаваясь приятным воспоминаниям, вздохнул Щусев.

Вторая Кишиневская гимназия, куда ходили он и его братья, считалась очень хорошей. Лучше только Первая, но в ней учились богатенькие и более родовитые. Да и то, как сказать, в Первой учителя проявляли излишнюю мягкотелость к деткам богачей, а во Второй отличались и строгостью, и одновременно добротой. Начиная с директора, человека застенчивого и ласкового, на всех смотревшего влюбленными глазами. Звали его Иван Яковлевич Сиг. Располагалась гимназия в пяти минутах ходьбы от дома Щусевых, на углу улиц Леовской и Ясской, в длинном одноэтажном здании, довольно уютном. И атмосфера в нем царила почти домашняя. В том году, когда в мае открыли памятник Пушкину, Алексей осенью пошел в пятый класс.

– Присядем.

Щусевы уселись на скамейке напротив дома, где родился Герцен, а теперь размещался Союз писателей. Глава семейства продолжил свой рассказ о гимназической поре.

Одиннадцати- и двенадцатилетние мальчики, в соответствии с особенностями возраста созревания, начинали дерзить учителям, в чем он иногда участвовал, а в другой раз противился. Закон Божий вел вечно виноватый от легкого похмелья священник отец Сильвестр. Смешной. На шалости он взирал так, будто несет за них личную ответственность и вину перед Богом, и ждал, что Бог накажет не шалунов, а его – законоучителя Кульчицкого. Был такой смешной случай. После лекции о значении девятого члена Символа веры Кульчицкий спросил:

– Учащийся Репейников, как вы объясняете, что Церковь есть одновременно тело Христово, сказавшего: «Я есмь лоза, а вы – ветви»? Что значит толкование о том, что христиане образуют в Церкви тело Христово, а порознь – члены?

Репейников был знаменитый шалун.

– Думаю, отче Сильвестре, сие означает, что порознь все мы – известные члены. А когда идем в церковь молиться и молимся по-настоящему, то про свои члены забываем.

Все дружно захохотали, законоучитель виновато заморгал глазками, а Щусеву его стало жалко. Зачем так издеваться? Он подошел и рявкнул:

– Слушай, Репейников, еще одно такое толкование, и ты про свой член навсегда забудешь, потому что я тебе его с корнем вырву.

А отец Сильвестр не на шутку испугался:

– Ой-ой, не надо!