Цирк зажигает огни - Николай Николаевич Сотников

но у меня есть кусочек ватки, возьму-ка я и оберну серебряный шарик градусника! Сказано – сделано! Температура оказалась что-то около тридцати шести и девяти – в норме!

… Юрий Владимирович усадил нас в директорскую ложу, посидел с нами несколько минут, просил после представления обязательно к нему за кулисы зайти. И представление началось!..

В цирке я бывал и прежде – с бабушкой, с приёмной мамой, с тётей, но, во-первых, я тогда был маловат и очень многого не понял, во-вторых, у них на всё происходящее взгляд был не цирковой, а сугубо женский: не дует ли, нету ли сквозняка, не хочу ли я пить, не устал ли и т. д. Всё это, конечно, очень мило и трогательно, особенно с высоты нынешних моих лет, но к цирку никакого отношения не имеет – так же они вели себя со мной и в театре, и в кино, и в зоопарке, и в музеях.

А папа сразу стал моим гидом, лектором и наставником по всем вопросам истории, теории и практики. Он в ту пору уже очень свободно владел цирковым материалом. Как я теперь понимаю, он, познакомившись с Юрием Владимировичем Дуровым и его семьёй в год моего рождения – 1946 год, за прошедшее время очень многое узнал, прочитал, услышал, увидел, припомнил… Так он впоследствии станет и меня обучать как литератора методам вхождения, вступления в тему. Рассказывал отец неизменно увлекательно, эмоционально, от происходящего на арене не отвлекал, напротив – его рассказы приближали ко мне мир цирка с каждой минутой.

В антракте он предложил мне остаться в ложе, сходил в буфет, купил мне лимонада, апельсин, конфет и продолжил свой рассказ. После окончания представления мы выждали минут десять-пятнадцать и уверенно направились за кулисы, куда нас допустили беспрепятственно – отца уже знали. Юрий Владимирович сразу же повёл нас на конюшню. Там в бассейне плескались морские львы. Папа им страшно обрадовался, называл их по именам, и они стали высовывать из воды свои мордашки. Как сейчас помню, что они нас страшно с головы до ног обрызгали. Мне-то с температурой, которая явно была к тридцати восьми и которую я ощущал всё сильнее, несмотря на радостное возбуждение, этого только не доставало! Ну, у меня мокрым оказалось лишь пальтецо, а папу обрызгали с головы до ног! Потом мы отправились к слону, и Юрий Владимирович разрешил мне покормить его морковкой и погладить по хоботу. Затем направились к обезьянкам в дуровскую уборную. Там было тепло, душновато, и именно там я по-настоящему почувствовал, что у меня жар. Однако тут же переключился на славное семейство – обезьянку-маму с малюсенькой дочкой. Её я взял на руки и стал гладить и даже немного поиграл с ней в мячик, а мамаша, рассвирипев, высунула лапу из клетки (я слишком близко к ней стоял!) и выдрала у меня из пальто хлястик! Спасибо, что всё так обошлось: хлястик – это не больно!

Юрий Владимирович впервые, видно, за день присел, стал переодеваться. Нас как мужчин он не стеснялся, и я с изумлением увидел на его спине, на животе и на груди следы от десятков ран. «Это всё – автографы моих питомцев!» – грустно улыбаясь, произнёс Юрий Владимирович. Они с отцом обсуждали новую программу, что-то уточняли деловое из планов о будущих своих встречах, и отец, взглянув на часы, стал спешно собираться. Такси мы не поймали и довольно долго ехали на «двенадцатом трамвае», а потом ещё пересаживались на троллейбус. Времени было больше чем достаточно для того, чтобы ему ответить на десятки моих «цирковых» вопросов.

Дома нам, конечно, попало – и здорово! Бабушка уже не доверила мне постановку градусника, поставила его сама и ужаснулась – было что-то вроде тридцати восьми с «хвостиком»! Папу она очень ругала, наши восторженные рассказы слушать не захотела. Началось лечение, а папа заспешил в гостиницу: останавливаться ему в двенадцатиметровой комнате в коммунальной квартире, где мы жили вчетвером (а по сути – впятером — приёмная мама приезжала к нам каждый день и была у нас с утра до вечера) он не мог. Да это было бы просто нереально!

Вскоре папа уехал в Москву, я написал ему письмо, в котором просил передать привет дуровским зверюшкам, уже отбывшим с берегов Невы. Это письмо у меня сохранилось! Отец бережно хранил все мои письма за все годы нашей переписки! В 1978 году после его смерти, забирая домой в Ленинград весь его литературный архив, я нашёл не только рукопись «дуровской повести», не только многочисленные черновики и заготовки к ней, но и это своё письмо. Возможно, он хотел его где-то процитировать как пример детской непосредственности и восторга от встречи с миром цирка.

А тремя годами раньше, работая литконсультантом Правления Ленинградской писательской организации, я оказался в Москве в командировке и остановился, конечно же, у отца. Ему очень хотелось сделать мне какой-то сюрприз, и он предложил мне побывать в новом цирке на проспекте Вернадского. Честно говоря, я так устал за мои московские дни и настроение было так себе (далеко не всё и не так успел сделать, как бы хотел!), но не мог отказаться от приглашения. И вот мы опять вместе в цирке, теперь уже зимой, уже в Москве. Цирк новый, совершенный, по-своему уникальный. Всю дорогу в метро папа мне живописует технические и творческие возможности нового циркового здания, он с восторгом продолжает свой рассказ и на пути в цирк, и в самом цирке.

Представление было так себе. Технические возможности оказались выше возможностей творческих. Уже сейчас, работая над нашим сборником, я перечитал книгу Юрия Никулина «Почти серьёзно…» и обратил внимание на его критику нового, второго, московского цирка. Взглянул на эту проблему уже новыми глазами. Что ж, это вообще большая общеэстетическая проблема: диалектика творческих и технических начал в искусстве.

Но отец был доволен и этим. Он всегда считал и как литератор, и как литературный педагог и критик, что и неудачи надо знать, и на средние спектакли и фильмы ходить, чтобы делать выводы, чтобы учиться на ошибках, чтобы лучше ощущать средний уровень на тот или иной период развития жанра, автора, творческого коллектива.

Мне очень хотелось вернуться к разговору о приостановленной работе отца над рукописью о дуровской династии, но я не хотел его огорчать. Огорчил его в тот вечер не я, а один давний его литературный противник, с которым они встретились лоб в лоб в конце представления. Тот литературный чиновник в окружении свиты пропутешествовал