Украсть невозможно: Как я ограбил самое надежное хранилище бриллиантов - Леонардо Нотарбартоло

делом, где буду сам себе хозяином. Меня всегда привлекало золото, бриллианты, рубины. Поэтому я тщательно изучаю тему, читаю, закапываюсь все глубже, а потом делаю то, что привык: оцениваю и продаю. Так, сам того не сознавая, я начинаю новый этап в жизни. Снимаю помещение в центре, неподалеку от мэрии Турина, за пару месяцев делаю ремонт и открываю ювелирную лавку – просто настоящее чудо. Горжусь собой. Адриана поддерживает, с детьми хлопот нет. Все хорошо.

Едва закончив ремонт, начинаю выставлять в витрине ожерелья, кольца, серьги, несколько часов. Хочу, чтобы смотрелось как во французских журналах. День ясный, душа поет, как у дебютанта на первом чемпионате. Непрерывно хожу туда-сюда, пытаюсь представить, какое впечатление моя лавка произведет на прохожих. И вдруг замечаю нечто странное. Память срабатывает автоматически: уточняет, анализирует, сверяет без моего ведома. Как-то слишком долго не двигается с места человек на той стороне улицы. Поначалу я не обращаю на него внимания и лишь через пару мгновений осознаю, что лицо-то знакомое. Оборачиваюсь, присматриваюсь – и вдруг понимаю, кто это.

Перехожу на ту сторону, иду ему навстречу. Он стоит неподвижно, равнодушно. Пристальный взгляд зеленых глаз, способный, кажется, видеть даже сквозь металл, глубокие морщины по всему лицу – словно траншеи, выжженные солнцем. Плечи расправлены, локти согнуты и чуть расставлены в стороны. То ли угроза, то ли готовность протянуть тяжелую лапищу для рукопожатия.

Подойдя ближе, я окликаю его:

– Марадона! Быть того не может! – Мы дружно хохочем. Он пожимает мне руку, хватка грубая, могучая. – В тюрьме познакомились, помнишь?

Он кивает:

– Ты с отцом Руджеро работал.

Помнит, значит.

– Как твои дела?

Слово за слово, приглашаю его выпить по чашечке кофе.

Марадона – настоящий харизматичный лидер, уважаемый человек, старейший из Туринской банды и, вероятно, один из ее основателей. Банда эта – не формальная организация с иерархической структурой, а скорее профессиональная школа со своим почерком, системой обучения, специальной подготовкой – разве что без дипломов и ученых степеней. Короче, что-то вроде академии Версаче – на выходе становишься стилистом с определенной эстетикой. Работает это так: они обмениваются информацией, вводят друг друга в курс дела и объединяются в непостоянные группы. Никакой жесткой структуры нет, она им не нужна. Это банда, разделяющая общие принципы и соблюдающая четкую последовательность действий.

Он признается, что подумывает завязать, и, вздохнув, добавляет:

– Старею. Пора искать другой способ делать деньги.

– Вот-вот! Если найдешь, поделись секретом, с радостью к тебе присоединюсь!

Мы снова хохочем: он парень открытый.

– Слушай, а почему тебя прозвали Марадоной? Ты ведь из Турина, разве он здесь играл? – мне хочется утолить свое любопытство.

– Да все просто. Помнишь ту историю с голом англичанам?

– Это когда он рукой забил?

– Ага, «рука Бога»…

– О, точно, вот я дурак… Понял теперь!

Потом мы, конечно, скатываемся в обсуждение краж и грабежей.

– Уже несколько лет все стало таким технологичным, продвинутые сигнализации, просто катастрофа, – объясняю я.

– Ага, как по мне – слишком много нового.

– Ну да, каждые полгода обновлять оборудование, бардак полнейший…

– Жена права, нужно было все-таки подыскать теплое местечко на почте.

Теперь моя очередь откровенничать:

– Чудно́е у нас ремесло, никому-то нас не понять.

– Хотя какое-то удовольствие в нем есть. – В его глазах вдруг появляются искорки.

– Согласен, особенно когда крадешь у определенной категории людей… у тех, кто смотрит на нас свысока.

– Отличные слова, парень. Прямо священные истины изрекаешь!

– Я ведь не только ради денег на это иду, они меня интересуют постольку-поскольку… – Мне хочется ему все объяснить, но, возможно, лучше не сегодня, как-нибудь потом.

– Так давай работать вместе, – смеется он, – я запросто все денежки себе загребу.

Я тоже смеюсь, но отвечаю серьезно:

– Я всегда работаю один. А то был у меня в прошлом неудачный опыт…

– Ты уж извини, но мы, туринцы, люди серьезные… Я за своих ручаюсь!

– Это как раз с туринцем и было, он с моим отцом грузовики водил.

– Ну, значит, явно не с кем-то из моих ребят!

С того дня мы ходили вместе выпить еще раза три-четыре, вряд ли больше. И видать, не напрасно. Неподалеку от ювелирной лавки есть один ломбард, и народец там крутится довольно тухлый. Лучше сразу дать нужным людям понять, кто я такой, пусть объяснят своим, что все мы коллеги-воры, так что давайте не будем красть друг у друга. Короче, общение с Марадоной для моей лавки оказалось чем-то вроде страховки. Прекрасно сработало на самом деле, у меня ни разу не было проблем. Чтобы открыть здесь ювелирный, нужна изрядная смелость, но предчувствие меня не обмануло.

Теперь сыновья с гордостью заявляют в школе, что их отец – ювелир, и я впервые сознаю, до чего приятно, когда дети тобой гордятся. Денежки текут, мы можем позволить себе разные поездки, отпуск на море. Три-четыре года – сплошное раздолье: я перестаю воровать, живу только торговлей. Все замечательно.

Потом муниципальных чиновников ни с того ни с сего переклинивает: хотят привести план застройки к европейским стандартам и прочее бла-бла. Бессмыслица сплошная, говорильня. С утра до вечера перерывают мостовую перед лавкой, снимают трамвайные пути, маршруты переносят на параллельные улицы. Тротуар не заделывают месяцами. За полтора года весь район приходит в запустение. Продажи падают, снова появляются долги.

Но я не собираюсь поддаваться зову сирен прежней жизни.

«Стисни зубы, Леонардо, нужно держаться».

Меня предает партнер

(1994–1995)

Третий день блужданий. Мурацци, Молинетте, Сан-Секондо. Я разрезаю Турин на сегменты подошвами своих «Кларкс», ботинок типичного журналиста-расследователя – замшевых, цвета баклана, угодившего в зону разлива нефти. Бесцельно брожу по улочкам города, от башни Моле Антонеллиана до парка Валентино. Упрямо иду вперед: я монах-столпник, спустившийся со своей алебастровой колонны, чтобы следовать за воображаемыми караванами. По крайней мере, пока держат ноги и спина. А потом три дня сижу дома и разглядываю пол в гостиной.

Говорю себе: «Ганди воевал с англичанами сидя, и кто ты такой, чтобы подвергать критике эту победную тактику?» Правда, в отличие от Ганди, я теперь вечно на все жалуюсь, ворчу, раздражаюсь по пустякам. Это даже детям понятно, да я особо и не сдерживаюсь.

– Пап, а чем питается планктон?

Мне-то почем знать? Голос младшего, явившегося со своими вопросами еще до рассвета, будит меня, словно оплеуха, одним точным ударом раскалывая череп.

– Ночь на дворе! – ору я, но все без толку.

Марко запрыгивает на кровать, закрывает мне лицо руками, топчется по поджелудочной, по желчному пузырю, и так – пока я не открываю глаза.

В этот час я могу сказать ему только одно:

– Спроси маму!

Адриана обнимает его, убаюкивает. Вот только я уже проснулся и снова уснуть не могу. На часах двадцать минут шестого. Обычно мне нравится отвечать на его вопросы, они меня забавляют, а искать вместе ответы в какой-нибудь книге – вообще веселее не придумаешь. Но сегодня явно не тот день. Даже неделя не та. И Адриана мне не помогает, в ней в подобных случаях просыпается темная сторона, она даже меня способна переупрямить. Лучше и не пытаться.

Я не могу рассуждать здраво, продумывать стратегии, поэтому возможные решения, которые я из себя изрыгаю, выглядят довольно опасными. Все они мрачны, фаталистичны и продиктованы слепыми инстинктами. Меня мотает туда-сюда по всей Италии, я только и делаю, что впустую болтаю с разорившимися баронетами, владельцами ковровых фабрик, гостиничных сетей, какими-то папенькиными сынками.

Обедать с родными не сажусь, отговариваюсь работой: ничего, переживу. В какой-то момент просто открываю дверь и ухожу на несколько часов. Не хочу никого видеть, боюсь ляпнуть что-нибудь невпопад, нагрубить. Знаю за собой такое, потом только жалеть буду. Я словно те анчоусы-разведчики, что в конце концов отрываются от косяка и пропадают без вести, унесенные подводными течениями, или заканчивают жизнь в желудке плывущего мимо тунца. «Ну, по крайней мере, падать в океане некуда», – утешаю я себя. Жалкая попытка оправдать ярлык вечного неудачника.

С одной