На крейсерах «Смоленск» и «Олег» - Борис Карлович Шуберт

Сознавалось также, что в крейсерах, в настоящем смысле этого слова, у нас громадный недостаток, так как «Олег», «Аврора», «Жемчуг» и «Изумруд» суда не бронированные и, не имея тяжелой артиллерии, не могут самостоятельно вести бой с сильными крейсерами врага, – старик же тихоход «Донской» и подавно; что разведчики наши – вооруженные пароходы – не удовлетворяют назначению, ибо не в состоянии, благодаря своей слабости, нести службу вдали от эскадры; что миноносцев у нас маловато…

Но что делать, – теперь поздно было рассуждать о тех или других недостатках эскадры, представлявшей из себя собрание чуть ли не последних наличных сил России на море. Приходилось мириться со всеми недочетами, явившимися плодом непонятной судостроительной программы десятка лет, предшествовавших войне, в связи с такой же непонятной внешней политикой России, благодаря которой война с Японией застала нас врасплох, тогда как предвидеть ее можно было давно. Теперь возврата не было, и на эскадре лежала обязанность искупить грехи предшествовавших лет. Там, в России, миллионы людей следили за ее движением, ожидая от нее подвига и считая покинувшие Либаву военные суда, увлекались многозначительной цифрой тридцать, может быть, и не сознавая того, как слабо в боевом отношении большинство из этих судов, и эскадра, понимая всю важность своего назначения, безропотно несла тяготу похода, готовая сразиться с врагом, воодушевленная словами своего адмирала: «Твердо верю, что Бог поможет вам оправдать упования, возлагаемые на вас Царем и Его народом»15.

Мне никогда не приходилось раньше служить с адмиралом Рожественским, и если не считать нескольких дней маневров в Черном море, осенью 1902 г., когда адмирал, в качестве судьи, находился на крейсере «Память Меркурия», на котором я в то время служил, – встречался я с ним всего раза три, в последний раз – перед назначением его командующим 2-й эскадрой Тихого океана. Но Рожественский всегда был моим любимым адмиралом современного нашего флота. Много я слыхал о его энергии, строгости, подчас суровости, – знал, что это человек большого ума и железной воли, но вместе с тем, о нем говорили и как о человеке в высшей степени справедливом и благородном, джентльмене до мозга костей, и я убедился в последнем сам, встретившись с ним в обществе. Понятно поэтому, как я обрадовался его новому назначению, – да не только я, конечно, но и большинство молодежи, которая, понимая необходимость строгой дисциплины во флоте – что обыкновенно ставилось адмиралу в вину – сумела оценить его остальные качества как человека и адмирала и с того времени, как Рожественский встал во главе эскадры, твердо верила в возможность успеха.

Но так думали далеко не все, и Рожественский, уходя с эскадрой из России, оставил там немало врагов, притихших, может быть, до времени, считая неудобным высказывать свои мнения о человеке, взявшем на себя такую тяжелую и ответственную задачу, в выполнение которой он вложил всю свою энергию, не жалея ни здоровья, ни жизни; в последнем не сомневался никто, кто хоть мало-мальски знал адмирала. С достижением эскадрой Мадагаскара, не была выполнена еще и половина ее задачи, но когда на другой день нашего прихода в Носи-бе, Рожественский посетил «Олег», мы воочию убедились, что ему стоило привести сюда эскадру в исправности и целости, не потеряв по дороге ни одного миноносца. Худой, желтый с ввалившимися глазами, предстал пред нами этот человек, еще год тому назад прекрасно выглядевший и далеко не старый. Но блеск его глаз, голос, полный решимости, и обаяние его внешности, оставшись прежними, производили теперь еще большее впечатление, чем когда-либо.

Помню, вскоре после Гулльского инцидента, в английском издании «Japan's fight for freedom», появился, между прочим, следующий отзыв о нашем адмирале: «…характера он был эксцентричного, раздражительного и легко возбуждаемого, так что временами едва ли был ответственен за свои поступки; он ссорился со всеми и проявлял большую склонность к употреблению жестокости. Действительная его опытность в командовании судами и флотами была не велика, и в его ранней карьере было очень мало того, что могло бы внушить уверенность, что он обладает какими-нибудь замечательными способностями как адмирал. Он был неразборчив в средствах, беспокоен, нетерпелив, – настоящий тип человека в том случае, если бы Россия хотела вызвать осложнения с нейтральными державами. По отношению к Англии и англичанам он чувствовал плохо скрываемое презрение, предполагая, что в случае, если бы он затронул английские интересы, Британское правительство протестовало бы, но больше не предприняло бы ничего. Что такой человек, в командовании грозным флотом, будет опасен невинным людям, не принимающим участия в войне, не тревожило русских бюрократов, и они, в своих инструкциях ему, приложили много труда, чтобы сделать его насколько возможно опасным для всякого, кроме врагов России».

Эта злобная и, конечно, совершенно лживая характеристика адмирала, как я уже сказал, появилась вскоре после загадочного случая у Доггер-банки, случая, в котором, кто бы ни были виновники, Рожественский лишний раз доказал, как свято для него исполнение возложенного на него поручения. Из нее видно, что англичанин, писавший вышеприведенные строки, воспитанный на идее самовластия Англии на море, не может примириться с мыслью, что русские готовы были так энергично отразить всякое нападение на эскадру, и в бессильной злобе старается по возможности очернить командовавшего ею адмирала, не сознавая того, что хула эта может произвести разве только обратное впечатление.

Мне приходилось еще читать, и не только в иностранных газетах, о неслыханной жестокости нашего адмирала по отношению к своим подчиненным, которую он проявил на эскадре; писалось, и не раз, что будто по его приказанию были повешены несколько человек, ослушников его воли. Нужно ли говорить, что это чистейший вымысел его недоброжелателей и что если адмирала и можно было в чем-нибудь упрекнуть, то это только в мягкости к своим подчиненным, особенно нижним чинам. Рожественский ни разу за все время нашего похода не утвердил ни одного смертного приговора, хотя и бывали случаи, когда таковой, в видах острастки и примера для всех прочих служащих, был прямо необходим.

Приказ адмирала от 15 ноября 1904 г. (№ 155), лучше всяких многих слов выражает его взгляд по этому поводу: «Ко всем преступным деяниям, совершенным на эскадре со времени выхода ее за пределы отечественных вод, для следования к театру военных действий, – гласит этот приказ, – должны применяться законы военного времени. Надеюсь, что не столько страх сильных наказаний, сколько