Моя полосатая жизнь: Рассказы оголтелой оптимистки - Нина Витальевна Зверева

раз был период, когда я очень мало ездила в Москву, много занималась своей телевизионной школой в Нижнем. Она звонила и спрашивала: «Ты где, ты когда?» Но ни на чем не настаивала. Я сама боялась ее потерять, но столько было дел – и школа, и свадьба Нели в Индии. Она обещала дождаться нас из Индии. И не дождалась.

Мне позвонил ее племянник, Женечка, врач, который ее вел, и сказал, что тетя Зина умерла. Я стояла в аэропорту Дели у гейта перед вылетом. Меня все потеряли, я сама себя потеряла в тот момент. Это казалось невозможным.

Потом я собралась с силами и сделала фильм про тетю Зину. Мне всегда легче, когда я сочиняю стих, оду или делаю кино. Мы с Катей собрали ее друзей, учеников и соседей, с которыми она дружила, – оказалось, это очень много людей! – и всем раздали кассету с фильмом.

Она безумно любила цветы. Я тогда была к ним равнодушна, а сейчас у меня дома везде цветы и есть даже свой садик. Я выхожу и разговариваю с цветами – в точности как она. Просто пришло, видимо, мое время полюбить цветы. Меня многому научила тетя Зина, за что я ей всю жизнь благодарна.

Вообще люди влияют на других людей гораздо больше, сильнее и глубже, чем нам может казаться. Люди, которые показывают вам, что есть другие маршруты, кроме ГУМа-ЦУМа. Великие люди, про которых мы не сразу понимаем, что они великие.

Глава 3

Уроки Сагалаева

Эдуард Михайлович Сагалаев был одним из главных учителей в моей жизни.

Первым был Михаил Робертович Мараш, режиссер Горьковского телевидения, который научил меня видеть людей через камеру. Затем Рогнеда Александровна Шабарова, которая приняла меня на работу на Горьковское телевидение. Я до сих пор дружу с ней (на момент, когда пишется эта книга, ей 94 года) и забочусь о ней. А еще из моих первых учителей отмечу Владимира Сергеевича Близнецова, который научил меня работать над словом.

Первый урок от Сагалаева я получила при первом же знакомстве. Причем не только я, а все участники той встречи.

На телевидение я пришла в 1975 году, после университета, мне было 22 года. И уже через два года меня послали на вожделенную, абсолютно, казалось, недоступную учебу в Москву. На целый месяц! Так я оказалась среди главных редакторов молодежных программ всех телевизионных студий Советского Союза.

Мне нужно было привезти свою программу для показа и обсуждения. Я была там самая махонькая, неопытная. Вокруг меня были большие, уважаемые люди, которые не так часто ходили на занятия, видимо, у них были другие дела в Москве. А я спрашивала их:

– Какую программу вы привезли?

Они отмахивались от меня, как от назойливой мухи. И немножко учили жить. Я была такая «дочь полка». Судите сами: мне 24–25, а остальным не меньше 45–50. Главные редакторы молодежных программ телевидения Советского Союза были для меня людьми не очень молодыми, но они вызывали мой восторг и уважение.

Наступил важный день. Нас повезли на Центральное телевидение на встречу с заместителем главного редактора молодежной редакции. Сам главный редактор к нам не пришел, а вот Сагалаев, в клетчатых штанах, в какой-то белой рубашке, весь кудрявый, влетел к нам с небольшим опозданием:

– Друзья! Я не просто так опоздал. Я попросил в аппаратной поставить по очереди ваши программы, посмотреть, какой хронометраж, потому что самое интересное – смотреть то, что вы выдаете в эфир. Именно это и будем обсуждать. Оказалось, что есть только одна программа – из города Горького! Автор-то тут?

Я стояла ни жива ни мертва:

– Ту… тут.

Он посмотрел на меня, молоденькую, совершенно перепуганную, плохо одетую. Кивнул и устроился в кресле. И на экране пошла моя программа. 54 минуты. Умирать я начала на третьей. Я готова была отдать полжизни за то, чтобы это остановилось. Особенно когда кто-то в аудитории начал разговаривать и смеяться: «Как все медленно, как все не то…»

Программа была о разводах: почему их становится больше, почему вообще люди расходятся. Я даже помню начало: на экране появлялась свадебная открытка, а ножницы ее разрезали. В общем, очень «креативно». Уже по этому поводу начались смешки в зале.

Сагалаеву в то время было чуть за 30, он был моложе многих в той аудитории. Он сначала сидел в кресле абсолютно неподвижно, вытянув длинные ноги, а потом так обернулся на этих людей, которые разговаривали, что они немедленно замолчали. И громко попросил:

– Остановите, пожалуйста, показ!

Слава Богу, думаю, спасена, все закончилось. Но нет. Он продолжил:

– Вы – главные редакторы молодежных программ. К вам приходят работать талантливые ребята. Но они будут делать ошибки, они будут делать программы, которые вам совсем не понравятся. Имейте совесть, честь, достоинство смотреть работы коллег от начала и до конца. Внимательно, без разговоров, без перешептывания.

И он это так сказал, что все мои 54 минуты, к моему полному ужасу, все досмотрели до конца, буквально не шевелясь. Когда все закончилось, пошли последние титры и появилась моя фамилия – на памятнике умершему журналисту…

Я тогда поняла важную вещь. И рассказывала об этом всегда в своей телевизионной школе, а сейчас говорю на тренингах по публичным выступлениям. Человеку очень важно посмотреть глазами других людей на то, что он делает. Мне в тот момент уже не нужна была обратная связь, я все видела сама: и затянутое начало, и эту дурацкую открытку, и очень много пафосных слов. Я была в тот момент лучшим экспертом и самым жестким рецензентом для самой себя.

Потом, когда ко мне в телевизионную школу приезжали журналисты из разных городов России и даже из других стран, первое, что мы делали, – смотрели их работы. И я имела как-то радость рассказать об этом Эдику. Он смеялся:

– Все прямо как в тот первый раз.

Он знал это с моих слов. Он не помнил нашу первую встречу, на которой не просто произвел на меня сильнейшее впечатление – тогда я выбрала его в учителя. Одним просмотром дело не закончилось. Начался разбор.

У нас на летучках Горьковского телевидения было принято разносить друг друга в пух и прах. Почему-то это считалось хорошим тоном. Я всегда шла туда с тяжелым сердцем. Мне казалось, что можно иначе. Но другие считали, что жестко лучше:

– Вот здесь плохо, и здесь, и здесь!

И на той встрече главные редакторы начали говорить, что это скучно, затянуто, ведущая (то есть я) слабая. Друг за другом, подхватывая и разгоняясь. Эдуард Михайлович уже повернул свое кресло к нам, сидел под замолкшим экраном, смотрел очень внимательно на всех, слушал и что-то записывал в блокнот. Каждому казалось, что именно его умная мысль перенеслась в блокнот Сагалаева.

Наконец все закончили говорить. Не поддержанная главным модератором дискуссия как-то стихла. Вы понимаете, как я себя чувствовала. Оказаться на Центральном телевидении, первый раз в Останкино, в заветных студиях, которые мне являлись во сне… И показать такую слабую программу. Ужасно. Это был один из тяжелых моментов в моей жизни.

Эдуард Михайлович выдержал паузу и потом тихо начал:

– Я никак не хочу комментировать все, что вы здесь наговорили. Наверное, это все правильно. Меня это не интересует. Я тут записал несколько вопросов к вам. И очень прошу честно ответить. Первое. Поднимите руки те из вас, кто в своих молодежных редакциях делает программы о любви и о разводах.

Нет