Плавучий мост. Журнал поэзии. №3/2019 - Коллектив авторов

Но Чаша, свет, струящийся в ночи,

Его прямоходящие лучи…

Занявшийся сиянием перегной,

Себя я в этой бездне разместил,

Идя сквозь виноградник Твой больной

И видя сны, где снег со дна могил

Еще блестит под северной луной.

Варсонофьевский переулок, 7/9

   – А ну вставай, соколики, пора!

   На пять минут – работы в гараже,

   И вот уже вывозят со двора

   В грузовике лежащих неглиже

   Соколиков. И мажется икра

   На масло, крем-брюле и бланманже

   Тебе приносят к чаю, кобура,

   Сынку на радость, только – вот те на

   Уже другая партия сидит

   На корточках. Нет, партия одна,

   И помнят все партийцы: враг – не спит.

Июнь. И рио-рита из окна

Тем громче, чем от гари тяжелей:

Висит, мешаясь с пухом тополей,

Она по всей столице, эта гарь.

Но рассуди, дрожащая ты тварь,

Какой в том прок? Гребущим всех подряд,

До лампочки, горят ли, не горят

В буржуйке бумаженции твои.

Подпишешь все, как миленький, а там

Удобришь сам культурные слои,

Свезут ли на Донской к истопникам

Тебя, мой друг, в Нарыме ли каком

Потрудишься и сам истопником.

Не дремлет враг. И хрупок, неглубок,

Не разберу, от водки ли мой сон,

От ремесла ли нашего, милок.

Льешь литрами, считай, одеколон,

А все корит, все дуется жена,

Мол, пахнешь кровью, как с тобою спать,

Как жить с тобою? Знать, повреждена

Умом-то, голубица, но – как знать…

Прям, леди Макбет. Впрочем, не про то,

Я, кажется, хотел тебе сказать.

Сочится кровохлебкой решето

Отцеживая нас – и вас, и нас:

И я, и ты, и этот конь в пальто —

Под Богом ходим, да-с… Неровен час,

Подкатят и за мной, впихнут в авто

И Ваньку не валяй – за что, за что…

А враг – он бдит, повсюду он внедрен,

Он в каждом, враг! И хлещет кровоток

И рукоплещет зал, приговорен

Как все мы. И какой извлечь урок?

Шекспир сказал: распалась связь времен.

И не связать концов ее, браток.

Васильев

А кровь, как ни бели ее с утра,

Сквозь известь, чем прозрачней, тем видней

Подследственным: тому – на севера,

Ну, а тебе – тебе в страну теней,

Не к волчьим изумрудам, сибиряк,

Есенинской листвы ненужный ком.

Сгребли тебя – забудь о северах:

Подвал и крематорий на Донском.

На раз-два-три хребты ломают здесь,

Окурки гасят в яблоках глазных.

Какие снегири? Ты вышел весь,

С крючка из мозга вырванной блесны

Весь вытек на рубаху в петухах.

Промчались грезы, гаснут колера,

И ты, как все, не медом здесь пропах.

– Охрана! Выносите гусляра.

Роняет лепестки югорский мак,

Со шконки слепошарый богомол

Во мрак вперяясь, тянешься во мрак

Седой, как лунь, скуластый, как монгол,

И там, во тьме, не кум, не фраера —

Спит теремок, не низок, не высок,

И золотарник золотом истек,

Блестит жемчужный хрящик осетра,

Не тюрьмы там, а юрты, солнцепек,

Там снег на полушалок твой, сестра,

Летит, напоминая Вифлеем,

И только карандашик послюни

Текут стихи – последние огни

Вдоль пристани, но кто мы и зачем?

С овцы паршивой шерсти рыжий клок

И тот не нужен им. Жирует хам,

А наш, дружок, окончен файв-о-клок,

И переоборудованный храм,

Дымит, словно мартеновская печь,

И всюду напоказ отцовский срам,

И не костьми, но пеплом нам полечь —

Там, на Донском, орел степной, сиречь

Казак, биологический отброс,

Бряцающий на лире друг степей,

Орлов, парящих по небу вразброс,

И недруг – сапогов и портупей.

Обол Харону – сталинский пятак —

Паромщику косматому обол,

А то, глядишь, посмотрит и за так

Перевезет: ведь гол ты как сокол,

Сам бывший плотогоном как-никак.

Под звездным частоколом санный путь

И, как нигде, огромная луна,

И женщина: Елена ли она,

Наталья ли? И звезды, словно ртуть,

Текут по чуду в перьях, и полна

Жар-птиц, чьи позабылись имена,

Коробочка твоя, югорский мак,

И, по ветру развеянный подзол,

Плывешь, таращась бельмами, во мрак,

И ад, поди, не горшее из зол.

Лубянку, невостребованный прах,

Припомни. И как там, на северах,

Как в Салехарде, мглистый окоем

Займется беглым перистым огнем.

Примечание: Салехард – последняя командировка Павла Васильева, и именно там, в лагерях заполярья, он мечтал окончить свои дни, сидя во внутренней тюрьме на Лубянке и глядя сквозь решетку на снег и снегирей:

«Снегири взлетают, красногруды. / Скоро, скоро на беду мою / Я увижу волчьи изумруды / В нелюдимом северном краю». Не пришлось. На волю передавали, что видели двадцатисемилетнего поэта, самого могучего из русских поэтов того времени, совсем седым, с выжженным папиросой следователя глазом и сломанным позвоночником, так что, по-видимому, в расстрельный подвал его пришлось тащить волоком. Сожжен в приспособленном под крематорий для «врагов народа» храме преподобного Серафима Саровского на территории нового кладбища Донского монастыря, пепел ссыпан в могилу невостребованных прахов.

Дорога на Старый Надым

Здесь шпалы облаками затекли

И нет границы неба и земли —

Одна лишь пустошь ягельного сна

И из пустого все не перельет

В порожнее курящегося льна,

Круговращаясь, птичий перелет.

За нитью нить слоится он, как бинт,

Сновидцами, глядящими сквозь лед,

Мытарств непроходимый лабиринт.

А наяву – под ношей облаков —

Желтеет насыпь, ночь белым-бела,

Нема, светла как девичий альков.