Повесть о Верещагине - Константин Иванович Коничев

Вошел слуга, здоровенный мужичище, он поклонился в пояс барину, стал молчаливо ждать приказаний. Верещагин взял из дрожащих рук старосты двести рублей, пересчитал и с раздражением бросил на стол:

— Игнатий, отведи-ка этого подлеца на конюшню да хлещи плетью, пока еще двести рублев не прибавит!..

Староста, подталкиваемый Игнатием, покорно побрел на конюшню, что-то бормоча себе под нос о низких ценах на овес и горох да о том, что с мужиков больше не собрать до свежего урожая; но барин уже не слышал его, а Игнатий знал свое дело: приказано хлестать — значит, хлещи, пока не прибавит оброчных. Верещагин снова сел за письменный стол, взобравшись на высокий самодельный табурет, обитый лосевой шкурой, с четырьмя лосиными копытами вместо ножек. Табуретка была сделана им собственноручно из «останков» лося, подстреленного на задворках Пертовки, и потому служила предметом любования и похвальбы в доме Верещагиных.

— Плохи дела, плохи, черт бы побрал этих бурлаков! — ворчал помещик, застегивая распахнувшийся стеганый халат. — Не в пример выгодней продать лес на корню, нежели разделывать на дрова и губить в барках, не доставив до Питера. Уж не первый раз так учат меня, а поди, удостоверься: несчастный это случай или их, бурлацкий, злой умысел!..

После недолгих рассуждений Верещагин вышел из кабинета на кухню. Отсюда из окон виднелась конюшня, находившаяся вблизи от помещичьих хором. Увидев мужиков у колодца, сидевших в ожидании телесного наказания, и кучера Поликарпа, занимавшегося неведомо чем, он закричал с неистовой злобой:

— Поликарп! Кому приказано? Чего медлишь?

— Будет сполнено, — невозмутимо ответил кучер. — Не впервой, барин-батюшка. Вички черемуховые засохли, давненько ими не охаживал. Вот поразмочу, пораспарю вицы в теплой водичке в корыте и начну, благословясь. Старосту-то из Громыхалова — тоже освежить прикажете?..

— Старосту пусть Игнат проучит, а ты за ноги попридержи, чтобы не брыкался.

Вскоре после этого разговора через раскрытые ворота конюшни по всей Пертовке разнесся дикий вопль наказуемых. Шум, учиненный экзекуцией, разбудил спавшего под широким пологом в чулане Васятку — кадета-гардемарина, приехавшего в Пертовку на летние каникулы. Васятка вскочил с постели и, накинув поверх тельной полосатой рубашки бушлат с позолоченными пуговицами, побежал к отцу. Верещагин не вынимал изо рта чубука трубки, украшенной кистями, и, злой, ходил из угла в угол. Увидев взволнованного сына, он остановился:

— Спал бы ты, Васятка, не мешал бы моим хозяйственным хлопотам…

Васятка бросился на кухню, распахнул окно — и снова прибежал к отцу:

— Папа, за что это мужиков порют? Ужели ты не можешь словом на них подействовать, ужели плеть или лоза сильнее умного слова?..

— Ого! — удивился Верещагин. — Ишь, какой ты у меня стал! Где и от кого ты такого ума набрался, что отца вздумал учить? И не рано ли?..

— Нет, папа, не рано… — ответил Вася. — Распорядись прекратить порку, прошу тебя…

— Не твое дело! Молоденек еще меня учить. Вырастешь, тогда поймешь, что с мужиками дело вести нелегко. И не хотел бы, а нужда заставляет проучить мерзавцев.

— Никогда я, отец, не буду помещиком, никогда!..

— Ну, офицером будешь, и думаешь — не придется за вину подчиненных бивать? Придется…

— Никогда, отец, ни за что!..

Васе Верещагину шел шестнадцатый год. Из них десять лет он учился в Пертовке, у домашних учителей, и в Петербурге, в Морском корпусе. Образованием своим мог теперь потягаться с отцом, потому и разговаривал с ним так уверенно и решительно.

— Ну, отец, если нет в тебе жалости, то, быть может, страх присутствует? Ужели ты не знаешь, что о предстоящей крестьянской воле толкует в Петербурге каждая кухарка? Или ты думаешь, надо драть мужика, пока не поздно? Побывай в Любцах, возьми у дяди Алеши листы «Колокола», да кстати и «Полярную звезду» прихвати. Почитай…

— Не хочу и слышать! Нашел кого в пример ставить! Твой дядя, а мой братец — прощелыга! Плевать я хотел на него и на все запретные листы, с коими он носится!..

— Не хочешь? Напрасно, папа. Ведь дядя Алеша в больших чинах, хоть и отставной. Бывало, с самим царем разговаривал, а не боится взять в руки эти листы… И не думаешь ли ты, что мужик, выпоротый по твоему приказу, будет незлобив, как агнец, и против зла сотворит благо? Нет, ты этого не думаешь! Иначе не было бы в твоей же записной книжке этих человеколюбивых мыслей. Я, извини меня, не раз их перечитывал. Опомнись, отец: плетью обуха не перешибешь. Это мужиками сказано… Герцен грозит, что крестьянская Русь возьмется за топор и пойдет на помещиков… А ведь Герцен сам из дворян, ученый человек. И уж если появится новый Разин или Пугачев, то он будет посильней этих двух. И тогда… тогда бог знает, что будет!..

Отец грузно опустился на широкий диван и, раскинув руки, гневно взглянул на сына:

— Что я слышу? От кого я слышу? Мне ли идти за советами к этому раскольнику в Любцы? Твой дядя Алеша давно состоит на заметке в Третьем отделении. И если он еще не в Сибири, так потому, что стар и безвреден, как беззубый зверь… А цель у Алексея Васильевича, какая цель в жизни? Он на закате дней своих хочет всё промотать, пропить, прогулять, а там — хоть трава не расти! И зря! Какую бы волю от царя ни ждали мужики, а уж мы, помещики, обижены не будем. Не обидит царь-государь.

— Всё это так, отец, можешь утешать себя, но я настаиваю: раз и навсегда прекрати порку!

— Я и без того слишком добрый: девок насильно замуж не выдаю, парней в солдаты сдаю по справедливости, на церковные украшения жертвую, — чего еще? На прошлой неделе был у меня из Вологды барин Брянчанинов, так он мне за Митьку-кузнеца давал пятьсот