Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

дело, обреченное на гибель. Керенскому не должно быть места в России: он – ее главный предатель и виновник временного – верю – падения. Деникин только честный и храбрый офицер, но после смерти Корнилова он не в состоянии был бы продолжить его дела, даже и в более благоприятных условиях; в нем чувствуется способный человек, честный, благородный, добрый, но немного легкомысленный и легковесный, не имеющий ни того мужества и достоинства, ни того сознания своей силы и власти «божьей милостью», которая чувствуется в Корнилове. Некоторая легкость его объясняется его литературностью, которая в военном вожде не должна иметь места. Очерки его написаны интересно, особенно вначале, не без литературного таланта, но потом они начинают топтаться на месте и повторяться; добровольческие отряды – я думаю, идеализированы; в благородном стремлении скрыть все грехи добровольческой армии он все же невольно дает заметить те признаки разложения, которые в ней таились и которые сдерживались присутствием в ней обаятельной для всех личности Корнилова: с его смертью армия должна была пасть или превратиться в своего рода сброд, несмотря на присутствие в ней отдельных высоко доблестных личностей; ее роль и назначение правильно определены Деникиным: быть тем далеким объединяющим центром для всего государственного и беспартийного элемента России, тем светочем, который мог бы привлечь к себе широкие массы русского народа в тот момент, когда он опомнился бы от своего безумия и захотел бы встать грудью на восстановление своей родины и попранной чести русского имени, тем приютом, наконец, куда могли бы уйти оскорбленные в своем человеческом достоинстве офицеры и просто люди и где они со всеми остальными могли бы бороться за создание форм жизни, гарантирующих право на человеческое достоинство, самоуважение и гражданскую свободу всем и каждому. Но русские люди не опомнились и до сих пор… Это право гарантировали себе внешне только большевики и коммунисты, но пользуются ли они им внутренне? призна́ет ли за ними это право потомство?..

8 мая. Оказывается, Сологуб ждал меня вчера, а я, не условившись как следует с Верховским или, вернее, не поняв его, – не пошла. Ужасно обидно! Сологуб пригласил Ахматову и др. писателей, читал свои новые стихи; вообще, обидно пропустила интересный для меня вечер с новыми, вероятно, интересными людьми. Жаль.

Перечитала «Мелкий бес»; крупная все-таки вещь, но в известном отношении противная, выматывающая. В каком душевном состоянии автор должен был писать его, и как хватило у него желания возиться с Передоновым, образ которого довольно ярок и тонок в передаче его отвратительной психопатологии. Сологуб остался вполне объективным художником в нем, и несправедливы обвинения, о которых он упоминает в предисловии ко 2‑му изданию. Неправдоподобна только сцена в маскараде: или предводитель дворянства Верига не мог присутствовать на маскараде, где могли происходить подобные сцены, или маскарад, на котором он присутствовал – не мог быть таким. Я согласна, что купчики, мещане, мелкие чиновники уездного города (этот город по своим нравам похож больше на уездный, чем на губернский) могут произвести такой дебош в маскараде, но это может произойти только на их вечере, в их собрании, где предводители дворянства не бывают старшинами, по крайней мере, не принимают участия в вечерах подобного рода, и самое большое, что могут сделать, – уступить на вечер зал своего клуба этой разночинной публике326.

9 мая. Завтра еду в Москву. Ох, ох, пронеси!..

11 мая. В поезд не попала. Чувствую уже, что это, вместе с билетом, отравит мне многое.

12 мая. Москва. Так и есть: билет отравил мне все настроение; я краснела, как школьница, чувствовала себя преступницей и тошнилась сама собой…

13 мая. Была у Сперанского, Розанова и Рачинского327, к которому меня направил Розанов. Все трое, конечно, не отказываются принять участие и в сборнике, и в редакции328; любопытно только отношение этих трех разных совсем типов, за исключением одного общего провинциально-московского профессорского налета, который чувствуется на всех старых московских профессорах; молодежь имеет уже более столичный вид.

Наименее интересным, как я и ожидала, судя по его книгам (о Байроне, например329), оказался Розанов; что-то ограниченное, шаблонное и, может быть, суховатое, а вернее – чиновничье (такие профессора бывали часто) сквозит и в его наружности, и в его кабинете, с аккуратно расставленными по полкам американских шкапов книгами, традиционным кабинетным диваном и креслами и манерой держать себя: прилично, аккуратно и скучно. Живые, умные и симпатичные – Сперанский, настоящий русский человек, вероятно, из разночинцев (поповичей?)330; простой, добродушный, любящий свое дело труженик и искренний, хороший человек. Веселый, старый энтузиаст, молодой в своей живости и экспансивности, очень добрый, вероятно, и увлекающийся – Рачинский. Он сейчас же воспламенился мыслью о сборнике, засыпал кучей вопросов о «Несторе», болтал и смеялся. Комнатка у него маленькая, проходная, студенческая, с небольшим столиком, двумя-тремя стульями и кроватью тут же.

14 мая. Вечером была у Чулкова331 и попала на журфикс. Приняли меня очень радушно и он, и жена его и оставили на вечер. После 10–15-минутного разговора о деле (тютчевские письма) в его небольшой спаленке перешли в приемную (столовая, гостиная и библиотека вместе), где была нестерпимая духота от массы народа. Публика – смешанная, и нарядные девицы, и простоватые мужчины – молодежь, и старик Рачинский; конечно, он должен был быть тут; его нельзя себе представить вне спорящей и волнующейся молодежи. На этот раз ни споров, ни волнения не было: Озаровская собиралась рассказывать свои сказки и былины; но вместо этого она прочла три своих очерка о поездке на север, в Архангельск, Лапландию и, кажется, Вологодскую губернию, документ о крушении рыбачьей шхуны с гибелью при этом 18 человек, составленный «капитаном» шхуны, полуграмотным мужиком (очень любопытный в психологическом отношении), и затем только один надгробный плач и один рассказ – быль со слов крестьянина-сапожника. Это было скучновато332.

Встретила там Пиксанову и Олю Бутомо-Названову с мужем333; этот последний – человек лет 50, полный, с длинными волосами, высоким лбом и всем обликом барина-москвича 40‑х годов; есть что-то общее в его наружности с портретами Огарева и Бакунина. Назад возвращалась с молоденькой поэтессой Молчановой, скромной, но своеобразной девочкой, вероятно, вдумчивой и не лишенной образования. Она еще не печаталась; по моей просьбе прочла свое стихотворение «Паганини», но так как вместе нам было идти немного, то больше ничего послушать не удалось334.

Сегодня Толстой читает в Обществе писателей; надо пойти335.

15 мая. Оказывается, читал не Толстой, а Волькенштейн свою драму