Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

два этюда для рояля. Музыка мне показалась довольно скучной и бесцветной (несколько лучше соната и этюды для рояля). Присутствовал и автор. Это – худощавый господин выше среднего роста; цвет лица – коричневато-смуглый, резкие черты лица индейца; глаза – два озера, покрытых серо-стальным отблеском, за которым нет глубины307: быть может, она значительна, а может быть, ее и нет вовсе, и за поверхностью сейчас же дно.

8 февраля. Как жалки, скучны и ничтожны все писания толстовцев о Толстом и какую скверную услугу они ему оказывают. Вот и Гольденвейзер. Хороший, видно, человек, а какой неумный и скучный. И чувствуется, что Толстой понимал его так же и скучал с ним, хотя относился, верно, тепло как к хорошему человеку, а может быть, и из чувства благодарности за преданность и привязанность к себе308.

Крупные люди, поставившие себя, подобно Толстому, в положение добровольной ссылки, обречены на то, чтобы видеть возле себя только самых неинтересных, часто прямо мелких людей. Яркие личности не поедут ни с того ни с сего к знаменитости на поклон, особенно же зная те ограды, которыми она себя отделила от жизни и от остальных людей, да притом еще если они не разделяют отношения Толстого к жизни; а он – давно уже перестал искать людей сам, если вообще искал их когда-нибудь. В молодости, когда он находился в центре жизни, подобные встречи были естественны, знакомства завязывались сами собой, и все наиболее интересные и крупные из знакомых Толстого последних лет тянутся, вероятно, из более ранних лет. И как мог он судить о людях и жизни последнего исторического периода по тем жалким представителям их, которые обивали его яснополянские пороги. Печальная участь: не видеть себе равного или хотя бы приближающегося к себе по силе и значению личности.

9 февраля. «Антоний и Клеопатра» в Александринском. Большое наслаждение и от Шекспира, и от всего прочего за малыми исключениями. Даже Юрьев не портил, а местами был просто хорош, в 3‑м действии309.

28 февраля. Я давно заметила и, кажется, даже отметила здесь, что наши красноармейцы гораздо вежливее, скромнее и деликатнее старых солдат. Так, я почти три года прожила в 1919–21 гг. рядом с финляндскими казармами на Острове310, ходила и днем и ночью мимо их толп и отдельных кучек и не слышала ни одного грубого слова от них, ни одной неприличной шутки, чему не раз подвергалась прежде среди бела дня, проходя мимо казарм. А вчерашний случай меня тронул до глубины души. Я шла вечером на Потемкинскую и, т. к. вышла довольно поздно из дому, решила подъехать с каким-нибудь солдатом, которые из наших мест часто возвращаются порожняком в казармы на Шпалерную против Таврического сада. На мое счастье, и тут, не доходя Марсова поля, я увидела розвальни с солдатом, который подвязывал оглоблю. – «Вы едете на Шпалерную?» – спросила я. – «На Шпалерную». – «Не подвезете ли меня?» – «А сколько дасьцё?» (дадите, по-белорусски). – «А сколько вы хотите?» – «Пять рублей». – «Нет, это много, столько не могу». – «А сколько ж?» – Я назвала сумму. – «Давайте четыре». – «Нет, не могу», – сказала я и пошла дальше. Не доходя311 середины Поля, я увидела подъезжающего солдата. «Ну, садись», – сказал он, останавливая лошадь и бросая подстилку на розвальни; сам он ехал стоя. – «Сесть-то я сяду, а только нехорошо, что вы говорите так грубо». – «Чаво, я не понимаю?» – «Я говорю: нехорошо, что вы говорите со мной так грубо; я с вами вежлива, говорю вам “вы”, а вы отвечаете грубо, на “ты”: “садись” – надо сказать: “садитесь”». – «Как? Не знаю, что вы говорите», – так же грубовато ответил солдат. Лица его я не разглядела. По дороге мы молчали. Ехал он осторожно, ухабы объезжал или задерживал на них лошадь, и т. к. мне было неудобно сидеть, я все время держалась, боясь вылететь на ухабе, то я особенно оценила его осторожную езду. На углу Воскресенского и Сергиевской312 я попросила остановить лошадь, слезла и стала доставать деньги. Пока я это делала, солдат заговорил: «Я ехал и все думал, что вы на меня обиделись, что я грубо говорил». – «Я не обиделась, но только сказала, что не надо быть грубым, это нехорошо». – «Я грубо не говорил, я сказал “садитесь”, а не “садись”, а грубым верно что не надо быть, я и не хотел». – «Ну, очень рада, если это так и если мне послышалось; люди всегда должны быть вежливы и деликатны друг с другом, а грубость – это нехорошо». – «Именно нехорошо, я и не хотел вас обидеть». Во время этого разговора я разглядела солдата; это был молодой парень лет около двадцати, здоровый брюнет со славным серьезным лицом; говорил он вовсе не приниженно и без «рабского смирения», с каким во времена оны отвечали наши мужики, когда на них кричали, а разумно, толково, с сознанием своей правоты и достоинства, но вместе просто и скромно. Мне было очень приятно заметить все это, совсем какую-то новую черту в «народе», по крайней мере солдатском. По слову «дасьцё» и некоторым «с» и «т» я узнала, что имею дело с белорусом. Я спросила, не Могилевской ли он губернии, оказалось – да, тогда я сказала, что мы земляки и что мне приятно поговорить с ним, спросила, из какого уезда и пр. и пр., затем мы поблагодарили друг друга, я – за то, что он меня подвез, он – за деньги, и расстались вполне довольные друг другом. Действительно, мне было очень приятно видеть и чувствовать, что «народ наш не замер, не опустился, источник жизни не иссяк в нем», – как говорил некогда Добролюбов313. Хороший народ, жизнеспособный, будущее, несомненно, за ним, что бы ни говорили, и – да здравствует революция, и за многое – большевики! Для поднятия самосознания в народе они сделали многое, а остальное – придет со временем.

Сейчас прочла «Caliban» Ренана; много интересных аналогий можно сделать и много верного отметил Ренан в революции314.

3 марта. Сегодня слушала ораторию Генделя «Самсон»315, но совершенно не разобралась в ней, и не знаю даже, понравилась она мне или нет; хор капеллы великолепен, как всегда, солисты были хороши, не то что в реквиеме, общее впечатление – сила звуков огромная, но она все же не захватила меня. Вот «Реквием» Моцарта – другое дело, я и сейчас не могу вспомнить его без трепета; это – гениальная вещь, для создания которой стоило явиться