Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

вина в этом в болезненности моей нервной организации, в болезненности, до которой меня довела эта постоянная несправедливость, эта сознательная лживость и фальшь Модзалевского), с которой, повторяю, я не умею бороться тем же оружием; мудрости змия мне недостает, спокойной твердости – тоже (да и где быть спокойствию, когда каждый нерв раздражен и когда ране не дают ни на минуту зажить!); моя сила только в моем праве и в справедливости моих требований, поводом для которых часто являются обстоятельства, имеющие отношение к моей личности, но основа которых всегда принципиальная.

Вот последний инцидент, разыгравшийся между мною и М[одзалевским] вчера и сегодня. Я ничего не прибавлю от себя в том, что произошло, и пусть другие рассудят, кто из нас и в какой мере виноват.

Вчера Х [Измайлов]298 дает мне письменное обращение от имени сотрудников Пушкинского Дома к Онегину299, заключающее в себе просьбу прислать денег на ремонт здания на Тифлисской; в конце его говорится, что, если Онегин деньги даст, сотрудники обещают ему выбрать из своего состава ремонтную комиссию, которая будет распоряжаться деньгами и даст Онегину отчет в каждой истраченной из его денег копейке.

Прежде всего, меня поразила странность самого факта обращения, да еще в такой нелепой форме, а затем меня удивил способ такого необычайного привлечения нас к делу, и я ответила Х [Измайлову], что не подпишу; на вопрос его – почему? – я изложила ему свои соображения следующим образом: Я сказала, во-первых, что не сочувствую самому факту обращения по двум причинам: Пушкинскому Дому пора перестать быть нищенкой, выпрашивающей подаяние; он должен заботиться о своем достоинстве, это раз; а второе – мне кажется странным просить у Онегина обратно те деньги, которые он только что получил за свой архив, уступленный Пушкинскому Дому, и при той недоброжелательности, которую он, по-видимому, показал в переговорах с Гофманом и к Академии, и к России вообще. Во-вторых, я принципиально не согласна с таким коллективным обращением при настоящем положении дел в Пушкинском Доме: 1) сотрудники Пушкинского Дома не являются тем коллективом, который принимает участие в делах учреждения, в котором они работают; они не только не имеют права голоса в делах высшей политики Дома, но не имеют права голоса ни в административном строе, ни в хозяйственных и финансовых делах, ни даже в чисто технических вопросах своей ежедневной работы; а если нет такого коллектива, следовательно, не может быть и коллективного обращения от имени сотрудников в каких бы то ни было делах, касающихся учреждения, а не их личного быта в нем; 2) что, если в данном частном случае понадобилась для дела помощь сотрудников, к ним надо было обратиться, уважая их право и достоинство хотя бы в этом частном случае, а именно: надо было собрать их, изложить им, чего от них желают или просят, предложить на их обсуждение текст обращения к Онегину и затем уже просить их подписей. Ничего подобного сделано не было: двум-трем лицам, пользующимся особым фавором, было сообщено об этом в порядке частной беседы, может быть, с ними вопрос и обсуждался, всем же остальным был предложен на подпись готовый уже, переписанный набело текст письма, вероятно даже, – так было по крайней мере со мной, – без всяких попутных разъяснений при этом. И, наконец, 3) что, хотя деньги мы, сотрудники, просим на ремонт здания и мы обещаем выбрать из себя комиссию и дать в них отчет, – я не только не уверена, что эти деньги действительно пойдут на ремонт (при этом я добавила и подчеркнула, что нисколько не сомневаюсь в том, что никакого злоупотребления с ними произведено не будет), а не на другие расходы, о которых нам не сообщат, но вполне уверена в том, что никакой комиссии мы из себя не выберем (она будет, – если будет, – назначена Модзалевским), и что весьма возможно – нам не будет даже сообщено о получении этих денег, если они придут, и уж наверное не будет спрошен наш совет и согласие относительно того, как ими распорядиться, а позволять делать из себя дурочку – я не желаю. Вот причины, по которым я отказываюсь подписать письмо.

Х [Измайлов] стал говорить мне на это, что мои соображения – мелочи, из‑за которых не стоит расстраивать дело, что о письме этом было говорено (с кем и когда?) и т. п. Я ответила, что никакого дела я не расстраиваю, т. к. присутствие или отсутствие моей подписи не будет иметь никакого значения для дела, что всякое дело может быть сочтено мелочью в зависимости от того, как на него посмотреть, и наконец, что, если все они считают нормальным такое положение вещей в Пушкинском Доме, я еще не обязана с ними соглашаться, и раз мне представляется случай выразить прямо и открыто свой протест и свое мнение о ненормальности нашего положения, – я им желаю воспользоваться; что недостаточно ворчать между собою300 и втихомолку высказывать свое неудовольствие по разным случаям (что они все делают), что надо иметь мужество говорить громко и даже официально, как я делаю сейчас, и в заключение просила его вернуть письмо Модзалевскому, и если он спросит, почему я отказалась его подписать, – передать ему весь наш разговор.

Сегодня о вчерашнем инциденте не было говорено ни слова между мною и Х [Измайловым]; Модзалевский поздоровался со мною по обыкновению молча, когда проходил мимо, и я думала, что он принял как должно мои слова.

Но вот, уже после трех часов, приходит Модзалевский и подсаживается на кресло возле моего стола с такими приблизительно словами (а надо сказать, что кроме меня и Измайлова в комнате была Покровская и Коплан), произнесенными громко:

«Я пришел сказать вам несколько слов по поводу письма, и говорю их здесь, потому что вы сами говорили здесь же. Я так и знал, что вы письма не подпишете и что опять будет какая-нибудь новая выходка с вашей стороны; да, откровенно говоря, я и рад, что вашей подписи не будет. Вы всегда всем недовольны, всегда стремитесь чем-нибудь расстроить общее дело, всегда с какими-то претензиями ко всем и ко всему, всегда с мелочами и со своим самолюбием. Вам нужен какой-то коллектив, ну конечно, учредительное собрание, равные права, прямые и тайные выборы, рабочий интернационал! Я у вас всегда деспот какой-то, узурпатор, а вы все бедные, притесняемые мной работники. А между тем если бы вы знали, как мне тяжелы все эти хлопоты и как был бы я рад сбросить с себя