Мемуары - Станислав Понятовский

Родись я подданным, которому предложили бы выбрать себе суверена среди всех ныне живущих монархов, моей королевой стала бы Мария-Терезия. Она великолепна. При восшествии на престол, она нашла войска государства и его финансы в расстроенном состоянии. Вынужденная вести три войны и почти всегда неудачно, она не только полностью выправила положение, но подняла уровень и армии, и финансов выше, чем это сумел сделать кто-либо из её предшественников — и её подданные вовсе не были притом обездолены. Почти все общественные здания в Вене и почти все дороги страны построены или перестроены за время её царствования и, тем не менее, она богата и охотно доказывает это, одаривая и щедро, и часто. Она набожна и у неё никогда не замечалось слабостей, противоречащих этим её принципам, и всё же она, будучи человеком широких взглядов и сострадательным, ограничила узурпаторов-церковнослужителей и улучшила воспитание и образование молодёжи во всех своих землях. Политика её была несколько прямолинейной, но без фальши, по крайней мере, до сих пор[23]; она никогда не вела другой войны, кроме как оборонительной. Может быть поэтому ей выпало на долю счастье быть любимой своими подданными. Тридцать лет её правления прошли без какого-либо широко известного случая искажения правосудия...

Да не будет столь прекрасный пример никогда предан забвению, и да сохранится он, как образец для подражания потомства! И да не будет моя родина никогда иметь основания сожалеть о хрупкости человеческих добродетелей.

VI

Несколько дней спустя после того, как граф Кауниц вступил в должность, я покинул Вену и отправился взглянуть на лагерь саксонской армии под Дрезденом.

Похоже, граф Брюль хотел дать всем желающим возможность убедиться в том, что саксонская армия существует и что она не так уж и дурна. Это нужно было ему, во-первых, чтобы завоевать доверие австрийцев и англичан — оно могло привести к союзу и поддержке в случае осложнений с королём Пруссии; во вторых же, чтобы добиться субсидий, поскольку англичане считали необходимым даже в мирное время содержать войска в Германии, так же, как Август III размещал в имениях короны четыре драгунских полка, нарушая тем самым соглашение, по которому он не имел права держать в Польше более 1200 солдат.

В лагере под Дрезденом, в Ибикау, длившемся три недели, их находилось четырнадцать тысяч. Король проявлял к лагерю немалый интерес, беспокоивший как будто Брюля тем более, что начальство над лагерем давало фельдмаршалу Саксонии Рутковскому[24], побочному брату короля, право ежедневно являться к монарху за распоряжениями; разумеется, как только лагерь был распущен, Брюль постарался изолировать короля ещё тщательнее, чем обычно.

Я редко бывал в лагере, поскольку вскоре после прибытия в Дрезден подцепил перемежающуюся лихорадку. В дни, когда мне бывало получше, я выходил, и однажды вечером, находясь в опере, стоял, облокотившись на отделявшие оркестр от зала перила, меж двух молодых представителей дома Лихтенштейнов, в числе других иностранцев приехавших поглазеть на лагерь. Ни с того, ни с сего, эти господа стали нарочно теснить меня, делая вид, что им необходимо что-то сообщить друг другу по секрету. Пришлось заметить старшему, что он толкнул меня. Он ответил:

— Вы мне наскучили.

Всё это происходило в двух шагах от короля, обычно смотревшего спектакли из своей маленькой ложи, к тому же я ждал назавтра очередного приступа. Я ничего не ответил, но на другой день, после того, как приступ закончился, я пошёл вечером на приём к графу Брюлю специально для того, чтобы заявить Лихтенштейну:

— Вы сказали вчера, что я вам наскучил. Я не прочь развлечь вас завтра утром, в девять часов, позади большого сада.

Он ответил:

— Отлично, я там буду.

Я попросил писаря Ржевуского, тоже приехавшего в Дрезден, быть моим секундантом. Он заверил меня, что не скажет никому ни слова, и всё же в семь утра в мою комнату вошёл генерал Фонтене — ему было поручено сообщить мне, что шевалье де Сакс[25], другой побочный брат короля, принимая участие и во мне, и в молодом Лихтенштейне, желал бы предотвратить последствия нашей ссоры.

Я ответил:

— Пусть он извинится при свидетелях — или мы доведём дело до конца.

Полчаса спустя, генерал вернулся и передал просьбу шевалье де Сакса пожаловать к нему — там, дескать, Лихтенштейн передо мной извинится. Я застал у шевалье дядю моего соперника князя Иосифа Венцеля Лихтенштейна, упоминавшегося уже выше; приехав тоже ради лагеря, князь остановился у шевалье де Сакса. Он сказал мне:

— Я крайне огорчён тем, что мой племянник был несправедлив по отношению к вам. Прошу вас вернуть ему своё расположение — он и сам попросит об этом, извинившись перед вами.

Тут же вошёл молодой человек и, в присутствии своего дяди, шевалье де Сакса и генерала Фонтене, принёс свои извинения. Нас вынудили обняться, и всё было кончено. Как выяснилось впоследствии, о дуэли, неизвестно как, узнала княгиня Лихтенштейн, пожилая девица, сестра князя Иосифа Венцеля, постоянно живущая в Саксонии. Она дала знать королеве и своему брату; интерес, который двор проявлял ещё тогда ко всему, что касалось нашей семьи, а также стремление избежать чего-либо, что могло огорчить такое влиятельное в Вене лицо, как старый Лихтенштейн, сделали остальное.

Сэр Вильямс, едва возвратившись в Дрезден из Вены, должен был ехать по делам в Англию; оправившись от лихорадки, я с радостью принял его предложение ехать вместе до Голландии.

Мы провели три дня в Ганновере, где я понял, что каким бы подлинным англичанином Вильямс ни был, он не пренебрегает тем, что англичане называют the back stairs — чёрным ходом. Он заботливо возобновил знакомство со всеми, кто хоть как-то был связан с миледи Ярмут[26] — пол и возраст значения не имели. Все эти дни мы обедали за столом, который король Англии держит там для благородных иностранцев, проезжающих через Ганновер и рекомендованных главному маршалу его курфюршества.

Несколько дней спустя мы прибыли в Гаагу, где сэр Вильямс провёл не более недели. Перед отъездом он передал меня на попечение английского посла сэра Йорка и графа Бентинка. Последний был большим другом моего отца и это так расположило его ко мне, что к удивлению всех, кто побаивался графа и жаловался на его необщительный характер, я чувствовал себя у него, как член семьи. Не одна лишь благодарность заставляет меня заметить, что граф был едва ли не самым достойным человеком из всех, кого я знавал; я