Мемуары - Станислав Понятовский

— Так запомните, — последовал ответ, — это был святой Франсуа-Ксавье. Королева Польши посоветовала дочери в письме помолиться этому святому, супруга дофина послушалась матери — и появился герцог Аквитанский...

Почти каждый раз, посещая Версаль, я обедал у мадам де Бранкас, и каждый раз слышал, что она говорит о прошлом и о настоящем таким образом, чтобы, не высказываясь впрямую в пользу прошлого, подвести к подобному заключению своих слушателей. Даже если бы я не знал, что она была знакома с мадам де Ментенон, я просто не мог бы не угадать этого...

Много раз встречал я в её доме герцога де Ришелье — и нашёл его столь же красноречивым, сколь отважен он был. Я подумал, что Вольтер был прав, сказав о герцоге столько добрых слов, и что Мазульхим[30] отнюдь не был только дамским угодником. Уже после того, как герцогу был поставлен памятник в Генуе, он успел взять приступом Минорку, способствовал упрочению положения мадам Дюбарри и принял участие в разгоне верховного суда — после чего Вольтер перестал хвалить его, и герцога стали рассматривать лишь как мумию придворного былых времён. Как я упомянул уже, это он представил меня королю, ничего мне, согласно этикета, не сказавшему, но спросившему у герцога, нет ли у меня нескольких братьев? Эта фраза короля расценивалась, как одно из доказательств того, что его память хранит преимущественно геральдические сведения о людях, однажды ему представленных, а не об их возрасте и их обличье.

Королева Мария Лещинская приняла меня приветливо, как и каждого поляка — то было проявлением странной нежности, которую она питала к стране, где родилась, откуда была увезена в младенчестве и с тех пор никогда её не видела. Королева прекрасно владела языком своей родины и никогда не говорила по-французски с теми, кто знал по-польски. Но каким бы лестным ни было заметное предпочтение, отдаваемое королевой своим землякам, оно не давало ощутимых преимуществ, особенно с тех пор, как движимая ложно понимаемой набожностью, она вынудила короля, своего супруга, покинуть её ложе, специально наполняя его запахами, которых король не выносил.

Король же так любил её, что когда в его присутствии расхваливали какую-нибудь женщину, он непременно спрашивал:

— А она красивее королевы?

Лишь только потому, что королева стремилась к аскетической чистоте, король обзаводился любовницами. Одна из самых давних его привязанностей, мадам де Помпадур, находилась ещё в расцвете своей красоты — и это всё, что я могу о ней сказать: судьба каждый раз устраивала что-либо, мешавшее мне не только её послушать, но и повидать — за исключением одного-единственного раза, когда я был ей представлен.

Одним из придворных был ещё в те годы человек, чьё имя, манеры и особенно язык также напоминали времена Людовика XIV, а характер внушал уважение. Это был старый маршал де Ноайль[31], очень любивший моего отца. Он принял меня крайне радушно, называл «мой мальчик», охотно обо всём расспрашивал, а однажды спросил даже:

— Что говорят в странах, где вы побывали, о нас — министрах Франции?

— Приказываете ли вы мне быть искренним? — спросил в свою очередь я.

— Да, — сказал он. — Я прошу, я требую этого.

— В таком случае, господин маршал, разрешите сообщить вам, что я сам слышал, как немцы, голландцы и англичане сходились во мнении: если бы французская политика была всегда руководима мудростью маршала Ноайля, она пользовалась бы неизменным доверием, ибо все понимали бы, что в основе её лежат принципы справедливости и бесхитростности, которые так прекрасно служат Франции, убеждая остальных. Маршал Ноайль — джентльмен, как говорят англичане, на его слово можно положиться. Я слышал также, как нечто подобное говорили о господине маркизе де Пюизие[32].

Маршал ничего не ответил, сменил тему разговора, а через некоторое время вышел из комнаты, оставив меня с графиней де ла Марк, своей дочерью, и мадам де Бранкас. Дамы некоторое время говорили о чём-то совсем тихо, но крайне взволнованно. Затем графиня, повысив голос, обратилась ко мне:

— Месье де Понятовский, не могу удержаться, чтобы не заметить вам, что мы были поражены и шокированы, услышав, что вы ставите рядом господина и слугу. Неужели вы не понимаете, что маркиз Пюизие всем обязан маршалу Ноайлю и вовсе не создан для того, чтобы ставить его на одну доску с маршалом?!

— Клянусь, мадам, я понятия об этом не имел, и был далёк от мысли сказать что-то такое, что могло вам не понравиться...

Однако, чем дольше я извинялся, тем пуще ворчала графиня, так что вернувшемуся в комнату маршалу с трудом удалось заставить её замолчать, заметив:

— Это было сказано без дурного умысла.

Невзирая на любезный тон по отношению ко мне, который старец сохранял и далее, он дал мне всё же понять мою оплошность, и я не мог придти в себя от изумления, узнав, что они считают слугой Пюизие, который в ранге министра, был преемником стольких вошедших в историю людей.

А когда я, три дня спустя, вошёл в салон мадам Жоффрен, с самого моего появления у неё в доме осыпавшей меня любезностями, ласками и неоправданными похвалами, хозяйка дома, к моему изумлению, пошла мне навстречу, уперев кулаки в боки, и сердито меня спросила:

— Ну, мальчишка, что вы такое наплели маршалу Ноайлю о месье де Пюизие?

Я дословно ей всё повторил. Выслушав меня, дама сказала:

— Запомните, дурень вы эдакий, что когда кто-нибудь спрашивает вас «что говорят обо мне?» — он желает, чтобы его хвалили, причём, только его одного.

Я принялся исправляться, постарался свыкнуться с разными стилями поведения мадам Жоффрен — в зависимости от обстоятельств, — и убедился на этом примере, как и на тысяче других, что слишком блестящий дебют почти неизбежно предвещает провал. Благосклонность мадам Жоффрен, которой я наслаждался первые две недели, была основана на восторженности, за которую она хорошенько вознаградила себя впоследствии; однако, момент величайших моих бед ещё не наступил.

Мадам Жоффрен отправила меня со своей дочерью маркизой де ла Ферте-Эмбол в Понтуаз, чтобы полюбоваться смотром полка драгун «Де ла Местр-де-Камп», считавшегося в вопросах тактики образцом для всей французской кавалерии, особенно с тех пор, как некто ла Портери, майор полка, стал вкладывать в тактические разработки свой талант. Мой брат, обер-камергер, неоднократно расхваливал мне этот полк, в составе которого он сражался с австрийцами у Сагау, в Богемии, в 1741 году под начальством того