Я — сын палача. Воспоминания - Валерий Борисович Родос

Потом он пошел еще выше, я — друг, не биограф, не все ступени его карьеры знаю. Ушел с позиции профессора кафедры. А тут как раз все министерства, так или иначе ведающие образованием, слили в одно. Просвещения, высшего и среднего образования и, может, там еще какое-нибудь было, специальное.

Важно то, что Меськов Валерий Сергеевич стал как раз заместителем министра этого объединенного министерства.

Откройте «Яндекс», там первая информация именно об этом.

А еще через пару лет он пробил создание в Москве НИИ проблем мирового образования при ООН или ЮНЕСКО и стал его замдиректора. С зарплатой в два раза выше, чем у замминистра, и в двадцать раз больше, чем у его коллег и друзей.

Вот. Пока там.

Сам у себя строчки сладкие вынимаю, это надо было куда позже сказать, не могу удержаться.

Приглашаю я его к себе с Наденькой пожить у нас.

— У вас будет полный этаж со всеми удобствами, получше, чем в любой гостинице, тем более что еще и с едой домашней и экскурсиями по красотам. Только, Меськов, планируй так, чтобы у нас не более недели, десяти дней, а то, с моим сварливым, сволочным характером, еще поругаемся, поссоримся, а я этого совсем не хочу.

А на том конце провода слышу неожиданно грустное:

— Валерий Борисович, ты вспомни, мы с тобой ни разу ни по какому поводу не ссорились.

О-о-о-о! Как дорого стоят такие слова.

ГАСТЕВ

Увольнение

На кафедре сказали, что лекции не будет, лектора уволили.

Мы не разошлись по домам, по делам, пошли в аудиторию, отведенную нам по расписанию. О жизни поговорить, пообщаться. Его не ждали.

Чего ж ему приходить, если уволили. Стали собирать воедино, кто что знал. В газетах же тогда о таком не писали, по радио не говорили. Только о победах в соцсоревнованиях и как всегда и везде все хорошо и этого хорошего много.

Все, что мы в совокупности знали, было в модальности «вроде бы». Вроде бы! Будто бы в какой уж раз выдающегося математика, хотя и ни в коем случае не академика, даже не доцента, творца четвертого направления в обосновании математики — ультраинтуиционизма Александра Сергеевича Есенина-Вольпина посадили. То ли в тюрьму по 58-й, то ли, как всегда, в психушку.

Шли как раз те самые шестидесятые годы, конец их второй половины. Народ начал высовывать свои головы из-под одеяла. И, вроде бы, кто-то в безумной отваге стал собирать подписи под документом в защиту математика, просто невинного человека, да к тому же и сына всенародно любимого поэта Есенина. Подписи не кого попало, и кому еще попасть может, а значительных людей. Вроде бы, академиков и, вроде бы, математиков, и, вроде бы, из МГУ.

Отважным героем, собирателем подписей в защиту своего близкого друга от людоедской империи, как раз и был наш преподаватель Юрий Алексеевич Гастев. И его за это немедленно уволили. И едва ли этим закончится.

Однако он пришел. Мы поздоровались стоя и так и не сели. Он стал говорить, вроде ничего не произошло. Мы спросили:

— Вас же уволили…

— Ну да, — как бы удивился он.

— Из-за подписи в защиту Есенина-Вольпина?

— Да много всего. Я ведь и сам по политической сидел. Ну в общем, да. К тому же Алик — мой близкий друг…

— Сто подписей собрали?

— Девяносто девять…

— Все из МГУ? Все математики?

— Большинство. Но есть и физики, и философы.

— Правда, что Келдыш тоже подписал?

— Что-о-о? Келдыш? — Гастев был из быстро соображающих и моментально в уме построил всю последующую мизансцену. Ну можно ли было такому живому человеку, как он, упустить момент и не преподать урок ученикам и заодно легонько пнуть их в место понимания ситуации в стране.

— Ну да, Мстислав Всеволодович, президент Академии…

— Это дер-р-рр-рьмо? — с драматизмом в голосе и жестах сказал Гастев.

У Ю. А. был какой-то дефект речи, то ли «л» не четко выговаривал, то ли малость грассировал. От этого речь его казалась игриво катящейся и безмятежной, но зато грубоватые слова и ругательства не сглаживались, а лучше запоминались, как бы врезались. «Он?.. Он… (в этом месте им или мной пропущены эпитеты)? Конечно, он не подписал», — первая половина речи.

Стилистический прием.

— Но, может быть (в мечтательном тоне), вы имеете в виду его сестру Людмилу Всеволодовну, она тоже Келдыш, член-корреспондент АН, жена академика Новикова, — прекрасная женщина! Она, естественно, подписала. И сам Петр Сергеевич, вы его по учебнику логики знаете, и сын их Сережа, тоже членкор, они все, конечно, подписали, но этот…

Как вы могли подумать… — и он сокрушенно покачал головой.

— Вас уволили. Едва ли этим ограничатся. Что, по-вашему, дальше будет?

— Ну, Алика едва ли отпустят. Сразу не отпустят. Они больше мнением из-за рубежа дорожат и интересуются. Вот если и там демократы подсуетятся: демонстрации, протесты… Ну а с подписантами… Подписали такие корифеи, зубры и тигры, что с ними тоже нелегко что-нибудь сделать. Однако кое-кому, самым беззащитным, вроде меня, врежут. Сажать не станут, теперь все как бы на виду. Пустят по организационной линии. Кого уволят, кого отстранят…

Он оказался прав. Действительно, никого не посадили, но и без арестов и тюрем разобрались круто. Всех партийных выперли, пожилых, в том числе Петра Сергеевича Новикова, насильно выпроводили на пенсию.

Сын его Сергей Петрович Новиков был уже определен и назначен главой научной делегации в Канаду. Делегацию обезглавили. Ну и так далее.

Позже нам доверительно рассказывали, что одна из подписанток, как раз именно с нашего факультета, прогрессивная, в наших кругах очень даже известная и авторитетная дама в буквальном, а не метафорическом смысле валялась в ногах у парткома, слезами закатывалась, как ее дурочку позорную вокруг пальца обвели бандюки антисоветские, обманом заставили подписать этот преступный документ. И ее простили и оставили.

Партия из таких и состояла.

Тогда мы сказали:

— Ну и если так плохо и ничего хорошего, так зачем было лезть? Не ясно, что ли, с кем дело имеете?

— Да хватит уже молчать! Если будем без боязни протестовать один за другим, на ком-то они сломаются.

Ну что такому сказать?

Идеалист и герой!

Пока они сломаются, скольким шеи переломают, сколько голов по-снесут. Сломались они на деле Даниэля — Синявского. У впавшей в маразм власти ручки старческие слабели и уже не так крепко держали штурвал и плеть. Времена уже были не те. Не черные. Темно-серые.

А Гастев и вправду был идеалистом