Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Олина Доуса помочь мне, но он часто говорил, что хотел бы, и если я попаду в затруднительное положение, я могу обратиться к нему. Я уверен, что смогу заработать немного денег, если только смогу добраться туда, где они есть. Я даже подумываю о том, чтобы подработать, возя богатых американцев по Европе летом – я знаю достаточно о разных странах и языкахов, чтобы дать им в десять раз больше, чем они получили бы в одном из обычных туров. Ты не права, когда говоришь, что у меня нет чувства ответственности, но у меня нет и чувства того, что случится со мной в будущем. Во всяком случае, однажды я жил в мансарде и не был там несчастен; я готов работать и еще не совсем потерял надежду. Я не знаю, как ты теперь ко мне отнесешься, но я всегда любил тебя, и это, кажется, единственная неизменная вещь в моей жизни. Теперь я не буду рассказывать сказочные истории нам обоим, не буду верить, что леопард может изменить свои пятна, но я надеюсь, что вместе с борьбой и потерями приходит немного знаний и мудрости, и что голова со шрамом может быть немного лучше, чем голова без шрама.

Если только «Кук» успеет доставить меня в Неаполь к отплытию, я буду дома незадолго до Рождества; о тысяче чудесных вещей я не могу тебе сейчас рассказать. Но я надеюсь, все рассказать, когда вернусь. Все, что я вижу сейчас, – это волшебные башни Нью-Йорка, созданные деньгами и властью. У меня даже появилось чувство силы и гордости, потому что моя страна такая молодая и сильная. Я хочу стать ее частью, использовать ее в своей жизни. Интересно, видим ли мы вещи лучше, когда находимся далеко от них? Отсюда я вижу только славные элементы Америки, великие башни, богатство, надежду, возможности и возможность всего. Но еще глубже в моей душе живет память о других вещах, ужасных, роковых вещах, от которых меня тошнит, когда я там нахожусь: фанатизм, лицемерие, нетерпимость, ку-клукс-кланы, политики – жестокость и злой цинизм людей, стоящих у власти.

Я надеюсь, что среди пятнадцати миллионов людей, проголосовавших за Смита, есть новая Америка – такая, какой я вижу этот старый разваливающийся город. Я понимаю, что многие из этих людей – иммигранты и сыновья иммигрантов. Помнишь, когда я впервые увидел тебя на корабле, ты надела на голову платок и сказала, что ты иммигрантка? Я тоже [это сказал]. Возможно, это и есть та партия и та Америка, к которой мы оба принадлежим.

Да благословит тебя Бог, моя дорогая. Я не буду больше ничего добавлять – я не так глуп, как мое письмо, потому что тысячи вещей, которые я хочу сказать, останавливаются во мне от их количества, веса и усталости. Я люблю тебя всей своей жизнью – я пишу тебе стихотворение, но оно еще не закончено.

Том

Алине Бернштейн

[Вена]

Четверг, 29 ноября 1928 года

Дорогая Алина:

В своем последнем письме, которое я отправил тебе сегодня утром, я, кажется, угрожал послать тебе стихотворение. Вот оно – я решил, что бесполезно пытаться отполировать неполируемое; поэтому я посылаю его тебе почти в том виде, в каком оно было сначала[.] Это не очень похоже на стихотворение, но оно может показать тебе немного то, что я чувствую здесь в последнее время. В первом акте «Фауста», как его здесь играют, он выходит из своей старой готической палаты на крышу дома, где смотрит через стекло на звезды, падая ниц от невозможности идти дальше. Я думаю, что эта сцена – и, конечно, вся пьеса «Фауст» с ее заявлением о моих собственных проблемах – бессознательно подействовала на меня, в результате появилось это стихотворение. Надеюсь, ты сможешь прочесть его – последние строки, в частности, предназначены только для тебя. Ты увидишь, что я не согласен с Робертом Браунингом относительно звезд и их привычек, открывающих сердце; но если его выдающаяся «Тень» испытывает беспокойство, он может быть доволен, зная, что хотя в моих строках, возможно, больше правды, в его, безусловно, больше красоты. Он сказал, что приехал в Вену, чтобы увидеть Брейгеля в картинной галерее. Естественно, мы с тобой видели Брейгеля, и Уайлдер узнал о нем через нас. У меня в рукаве есть еще два или три туза, которые я пущу в ход в подходящий момент. Один из них – Майкл Пакер, один из величайших художников, которые когда-либо жили. В большом музее здесь есть несколько его картин, я везу тебе книгу и несколько фотографий его картин. Что я не могу привезти для тебя домой, так это бесконечное очарование и богатство этого чудесного города. Внутренний город – это лабиринт удивительных вещей: маленькие улочки, которые настолько скрыты, что обычный прохожий никогда их не найдет, великолепные старинные здания и места, которые ведут во дворы, где есть маленькие сообщества магазинов и кафе, о которых никогда не подозреваешь, и чудесные церкви, несколько прекрасных готических и несколько очень богатых – я должен признать – очень прекрасных в стиле барокко. Вчера я был в восхитительном месте – огромное здание на узкой улочке, за которым нужно охотиться. Здание называется Доротеум – вероятно, когда-то оно было огромным частным дворцом, а теперь превратилось в гигантский аукционный дом. Я поднимался с этажа на этаж, из одной огромной комнаты в другую – в дюжине мест проходили аукционные продажи. Залы были переполнены потрепанными людьми, очевидно, приезжими: они сидели на скамейках или вокруг ограждения с перилами и делали ставки. В каждой комнате было по три аукциониста, и вещи продавались с удивительной быстротой. Здесь снова ощущаешь страшную тяжесть всех старых вещей в мире – старой мебели, старой одежды, ужасных старых картин; всего накопленного хлама, который тяготит нас, отправленного сюда на аукцион. Бедные люди, конечно, имеют роковую слабость, присущую бедным людям во всем мире: они накапливают хлам, потому что он дешевый. Становится тяжело, когда видишь, как они тратят свои деньги на ненужные вещи: трезубец землемера, отданный за шесть шиллингов бедной старушке; оперные очки, которые не видят, стереоскопы, которые не работают – все это расхватывают бедняки, становится понятно, почему любой шарлатан может продать свою мазь на углу улицы. Теперь я знаю, откуда уличные гуляки этого города берут свои меховые пальто – вся эта убогость и элегантность приходит из аукционных залов. Здесь есть все, и даже больше чес все. Очень многие люди – смуглые и грязные на вид евреи, я думаю,