Возвращение на Большой Каретный - Анатолий Борисович Утевский

из-за стола. День был очень жаркий, самый разгар лета, и Володя полез в воду. Жора же сидел там, где рога трубят и вино наливают, но, тем не менее, он видел, как Володя сошёл к реке, снял брюки и полез в эту речку. И поплыл. Сначала — очень бодро, не сообразив, что берег, где они сидели с шашлыками, плоский, пологий, а противоположный — очень высокий, отвесный, и зацепиться на нём было не за что. Высоцкий был очень хорошим пловцом, редко люди так хорошо плавают: буквально как дельфин!

Но от страшно холодной воды и от того, что он сидел перед этим на ярком солнце, почувствовал себя плохо, стало сводить ноги. А Жора в тот момент словно почувствовал всё это. И прыгнул за Володей в воду и поплыл. А уж как плавал Жора! В Турцию мог уплыть без парохода! Он думал, что Володя его может услышать, и что-то кричал ему, но там ничего не слышно, кроме стука камней. А на берегу тоже кричали, падали в обморок, бросались к кому-то за лодкой, кому-то звонили по телефону.

И пока все были в панике, Жорка стремительно проплыл вниз по течению, развернулся и выплыл навстречу Высоцкому. А того уже фактически несло течением, он наглотался воды и ничего уже не понимал. Жора доплыл до него, схватил, встряхнул и крикнул: «Хватайся за мою ногу: если я тебя руками буду держать, то не выплыву против течения, а если ты за одну ногу возьмёшься, то выплыву». И вот, когда в реке затихли крики, на берегу подумали, что скоро, видимо, придётся хоронить этих двух друзей с таким скверным характером, показался Жора. Он плыл против течения к противоположному берегу, а Володя вцепился пальцами в его ногу. Жора вдруг понимает, что плывет зря, так как там отвес и не за что ухватиться. И он развернулся ещё раз и поплыл вниз по течению.

Невозможно описать, что это было за течение, по которому он плыл! Плыл ещё семь километров, прежде чем смог выползти на камни с прицепившимся к ноге как клещ Володей. И они сидели на большом голом камне и ждали, пока кому-то дозвонились с этой дачи, пока этот кто-то приехал на машине через мост за сотни километров, пока объехал их с той стороны и нашёл, а потом им спустили верёвки и вытащили их наверх. Вот так всё удачно кончилось.

А не окажись рядом Жоры, у нас не было бы Володи уже тогда, в 1966 году. И эти 14 лет ему подарил Жора. А Володя подарил нам Галилея, Хлопушу, Гамлета, Жеглова…

Может, и не к месту, но вспомнил, как задолго до описанных выше событий произошёл случай, когда Володя спас и меня, и наших друзей. Было это зимой на даче в Подрезкове, где мы собрались покататься на лыжах. Приехали на дачу вечером, а дом холодный, истопленный. Мы быстро развели огонь, погрелись, посидели, поговорили и улеглись спать. Дрова уютно «постреливали». Сквозь сон чувствую, кто-то трясёт меня за руки, за ноги, а открыть глаза нет сил. Наконец разлепил веки — у кровати Володя, бледный, двери настежь… Володя вытащил меня на веранду, там я отдышался. Оказалось, мы угорели. Он разбудил всех, помог выбраться из дома. «Понимаешь, — рассказывал он потом, — я проснулся от кошмарного сна: кто-то кричал и просил о помощи. Вскочил, чувствую какой-то дурман в башке, ноги ватные, подташнивает. Бросился на улицу, полегчало. И тут меня как стукнуло: печь!» Так что если бы не Володя…

Когда из жизни уходит художник, то друзья и близкие постепенно отвлекаются от его бытовых проявлений (которые подчас бывали столь бурны и ярки, что, казалось, затмевали собой личность), и в сознании остаётся главное: внутренняя направленность в человеке, его путь, его дела. Так, по-моему, произошло и с Володей, и с Жорой.

Творческий потенциал Жоры требовал гораздо бульших возможностей, чем те, которые могли предоставить ему кино и театр. Поэтому он самовыражался через поэзию и философию, драматургию и живопись… Драматург Г.С. Епифанцев написал более сорока пьес и инсценировок по произведениям русских и зарубежных авторов. Его гражданским подвигом стала почти двухлетняя работа по переводу с церковнославянского языка трагедии Феофана Прокоповича «Владимир» (1705)… Ушёл он от нас в канун христианского праздника «Равноапостольного князя Владимира» — через 12 лет после Высоцкого, почти день в день: 27 июля 1992 года.

«У МЕНЯ ДОЛГИ ПЕРЕД ДРУЗЬЯМИ…»

Владимир Высоцкий был человеком далеко не простого характера. Мог, например, приехать под утро и нудно гнусавить под окнами клаксоном своего «мерседеса». Приходилось буквально лететь вниз, дабы успокоить его душу, требовавшую срочного общения. Не считаясь со свободным временем других, неожиданно приезжал после спектакля или прямо с поезда, просил стакан чаю и чего-нибудь пожевать. Мог позвонить среди ночи и сказать: «Старик, а я новую песню сочинил…». Но он имел право быть таким, поскольку и сам был безотказным — бросив все дела, летел на помощь, кричал в телефон: «Подожди, я сейчас буду!..» Не представлял себе дружбы без взаимности, взаимовыручки и понимания. И, наверное, каждый, с кем был дружен Володя, испытал на себе эту готовность помочь.

Как никто он мог взять на себя чужие заботы, и в помощи никогда не отказывал. Мог, не задумываясь, дать денег. Чего греха таить, многие и не отдавали. Мог оделить рубашками, свитерами… И никогда никому не напоминал, что когда-то такого-то одел. Его счастье — в том, что он был нужен людям. И не только друзьям, знакомым, но и обычным, простым людям.

Да, наверное, Володя чувствовал себя счастливым, когда мог кому-нибудь помочь. И это был не порыв, а состояние души. Порой, казалось, он сам «нарывался» на помощь в решении тех или иных проблем. Причем брался за дела друзей решительно и целеустремленно. Эти «чужие» дела отнимали у него массу времени. Его появление в кабинетах разного уровня — от ЖЭКа до министерского — завершалось, как правило, положительным решением. Удивительно, но ему редко отказывали в просьбах. Порой я ему говорил: «Володь, брось, ну что ты своё время растрачиваешь по пустякам?» Он сердился: «Эго пустяк — помочь с врачом, лекарством? Ты не прав…»

Помнится, ещё на Большом Каретном я тяжело заболел и выкарабкивался очень медленно, трудно. Врачи прописали процедуры весьма неприятные, но обещавшие помочь. Сходил раз, два, а потом — всё, не могу больше, будь что будет. Володя знал, что я болен, знал о мучительных процедурах.