«Изображение рая»: поэтика созерцания Леонида Аронзона - Пётр Казарновский

74). В процитированных фрагментах из книги немецкого писателя, которая была известна в Ленинграде (Гессе Г. Тропа мудрости. Индусский роман. Л.; М., 1924), выражены созвучные Аронзону идеи, особенно если учесть его увлечение восточным миросозерцанием.

104

Судя по всему, Аронзон был мало знаком с поэзией Фета. Вот что он записывает в «Моем дневнике» (1968, № 295): «Вспомнил, что Евг<ений> Григ<орьевич> <Михнов-Войтенко. – П. К.> сказал, что я нынешний Фет.

Я взял Фета читать – и правда, есть подобие, так что даже удивительно:

«Тяжело в ночной тиши

выносить тоску души» (Т. 2. С. 111).

К 1977–78 году относится письмо Кузьминского к Р. Пуришинской, где читаем: «По сравнению с Лёней Фет – угрюмый меланхолик, расслабленный старик» (https://kkk-pisma.kkk-bluelagoon.ru/aronzon.htm).

105

Первая строка неоконченного стихотворения, датируемого приблизительно второй половиной 1966 года и сохранившегося в записной книжке Аронзона:

Я Пушкина любимый правнук,

избранник Музы, но бесславный.

Доверена мне Божья милость

[Döring/Kukuj 2008: 315].

106

В дневнике Р. Пуришинской 21 ноября 1966 года сделана запись: «Л<ёня> прочел Вознесенского и говорит, что его стошнило от собственных стихов. От чересчур красивых стихов. От лебедей. Когда, говорит, есть Пикассо и Дали. Я его разнесла по кочкам. Я сказала, что ташизм это те же лебеди. А он говорит, это лебеди сикось-накось. Говорит, что еще напишет, как нужно». Следующая запись 22 ноября – о том же: «Л<ёня> чертыхается на свои стихи. Говорит, что его лебедей нужно задушить» (цит. по: Т. 1. С. 434–435). Такая реакция Аронзона на собственные стихи могла быть вызвана сборниками А. Вознесенского «Антимиры» (1964) или «Ахиллесово сердце» (1966), в которых, помимо социальных тем и мотивов, на первый план выступает формальная составляющая. Несмотря на такие приступы неудовлетворенности собой и соблазны писать по таким рецептам, чтобы быть напечатанным, – Аронзон не изменяет своей поэтике.

107

В стенограмме первого вечера памяти поэта зафиксировано, как Эрль, свидетельствуя об отношении Аронзона к традиции, сказал, что тот «всегда обманывал: он говорил о традиции, а писал нетрадиционно; говорил, что надо писать нетрадиционно, а писал традиционно» [Вечер памяти 1975: 39].

108

«Аронзон <..> взахлеб открывал для себя и осваивал наследие, прежде всего, Мандельштама, Пастернака, Хлебникова, Заболоцкого. <..> Но, вероятно, он был единственным в ту эпоху, на кого почти не повлияла советская поэзия и для кого сама коллизия „советский – несоветский“ не имела большого смысла. В этом смысле он не был шестидесятником» [Шубинский 2000: 87].

109

Еще в т. 1 антологии «У Голубой Лагуны» Кузьминский утверждает собственную картину развития русской поэзии: «…из Хлебникова вышли: Еремин, Стас Красовицкий, Волохонский, Хвост, Аронзон, Куприянов» [Кузьминский 1980: 563]. В следующих томах составитель проясняет свою мысль, совершая выпады против акмеизма, видя в нем «экзогенность» [Кузьминский 1983а: 39] творчества, как порожденного внешними обстоятельствами, так на внешний мир и направленного. В т. 4А, где помещается большая подборка Аронзона, Кузьминский вспоминает о слышанном в геологической экспедиции авторском чтении поэта и в характерной манере отрезает: «…меня тогда акмеизм не интересовал» [Кузьминский 1983б: 78]. Он сопоставляет его с Бродским и решительно разводит двух поэтов: «Но 1964 год был переломным – как для Бродского, так и для Аронзона. Бродский, „выработав жилу“ интонационных стихов (в „Русской готике“, „Богоматерях предместья“, „Проплывают облака“), перешел к ахматовско-поздне-пастернаковской „линии“ (см. его „тюремные“ стихи 1964 г. и написанные в ссылке – „Садовник в ватнике…“), Аронзон же, полностью порвав с „ахматовской школой“, перешел к Хлебникову и Заболоцкому. И только здесь проявился настоящий Аронзон. „Акмеистская“ закваска ему не помешала, как, скажем, и В. Нарбуту» [Там же: 98]. Странным образом эти слова сказаны после той части текстов Аронзона, которые отнесены к «акмеистической» линии, в их числе и стихотворение «Послание в лечебницу».

110

В 70-е годы С. Дедюлин собирал антологию стихотворений, посвященных Ахматовой, куда вошло и стихотворение Аронзона «Комарово» (1964, № 2), сопровожденное комментарием составителя, который утверждает, что об Аронзоне упоминает Л. Чуковская. Однако в изданных «Записках об Анне Ахматовой» упоминания фамилии поэта нет. Приводимые сведения почерпнуты в беседах с Дедюлиным.

111

Степанов справедливо замечает у Аронзона «явное и скрытое цитирование, аллюзии, реминисценции, контаминацию стихотворных фрагментов из уже существующих, заимствование элементов стиля, подобие интонаций и тропов, перекличку мотивов, отдельных черт художественного мира, принципов поэтического построения и вплоть до едва уловимых веяний, когда почти невозможно понять, что именно и кого напоминает, но создается впечатление „чего-то знакомого“» [Степанов А. И. 2010: 22].

112

К «герметистам» Аронзона причислил Кривулин. На первом вечере памяти Аронзона он высказал следующую мысль: «Впервые я услышал стихи Аронзона в 1962 или 63 году в Кафе поэтов на Полтавской. Собственно, почему тогда, в то время, всплыло слово „герметизм“ в применении к поэзии Аронзона, я и сейчас не совсем понимаю: на мой взгляд, в стихах Лёни тогда „скрытого“ было мало. Но без слова „герметизм“ мне трудно обойтись сейчас, когда я думаю о зрелых (после 1965 года) Лёниных стихах» (цит. по: [Кривулин 2006: 57]). Комментируя эти слова, публикатор текста выступления Кривулина И. Кукуй приводит мнение Вл. Эрля: «Позже, в выступлении на вечере памяти Л<еонида> А<ронзона> 1982 г. В. Б. Кривулин заявил о якобы существовавшей группе „поэтов-герметистов“ (Л. А. и А. Альтшулер). Тем не менее, по свидетельству А. Альтшулера, ни он, ни Л. Аронзон „герметистами“ себя никогда не считали» (Там же). В комментариях приводятся слова Кривулина о его восприятии стихов Аронзона: «В них постоянно взаимодействуют несколько смысловых слоев – тексты закрыты, но неисчерпаемы» [Там же].

113

Из сонета «Есть между всем молчание. Одно…» (1968, № 110).

114

Под интратекстуальностью здесь понимается связь текстов Аронзона между собой в рамках единого корпуса. Олег Горелов в главе «Категория чудесного и пространство рая в поэзии Л. Аронзона», вошедшей в монографию «Сюрреалистический код в русской литературе XX–XXI веков», говорит о «мощной интроекции», при которой «мир с его первоэлементами входит в воображаемое „пространство души“, „пейзаж души“», потому и называет пейзаж Аронзона «интроективным» [Горелов 2020: 7, 18]. То, что зорко подмечено исследователем на уровне образности, происходит и на