Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

знаком ещё по Министерству иностранных дел в Петрограде. В довольно просторном и почему-то почти пустом помещении располагалась небольшая канцелярия управления иностранных дел. По сравнению не только с парижским, лондонским или константинопольским посольствами, но даже и с Таганрогом обстановка была скромна до убожества: столы, стулья, шкафы с бумагами, какой-то мягкий диван, помещавшийся почему-то в прихожей, — и это всё.

Скромной внешней обстановке соответствовал такой же небольшой штат центрального управления, состоявший из следующих лиц: Б.А. Татищев — на положении товарища министра при П.Б. Струве, М.И. Догель — заведующий хозяйственной частью и личным персоналом ведомства, секретари Кессель, Гофман, Алешин, Юршевский. К этому надо прибавить отсутствующего тогда П.Н. Савицкого и находившегося в Севастополе личного друга и ученика Струве П.А. Остроухова, приглашённого ныне в Министерство иностранных дел, а также Поливанова из Отдела печати центрального управления. Этим исчерпывался весь штат севастопольских дипломатических чиновников. Было ещё одно незанятое место — начальника канцелярии министра. На эту должность, которая в царские времена считалась (и была на самом деле) чрезвычайно важной, был намечен барон К.К. Врангель, дальний родственник главнокомандующего, 1-й секретарь нашей миссии в Бельгии, но он тогда ещё не приехал, и было неизвестно, приедет ли вообще.

Само собой разумеется, при таком малочисленном персонале (как я уже сказал, и в Таганроге было гораздо больше чиновников, чем в Севастополе) трудно было руководить как-никак ещё обширным русским дипломатическим аппаратом за границей. Такого руководства на самом деле не было и не могло быть. Севастопольское управление посылало свои депеши с инструкциями нашим посольствам и миссиям, и, за исключением Константинополя, где Нератов из-за особенностей своего характера и близости географического положения считался с Севастополем, дипломатические учреждения смотрели на эти инструкции как на упражнения людей, не имеющих над ними никакой реальной власти. За границей считались прежде всего с Парижем, откуда получали деньги. Севастопольское управление прекрасно знало о таком отношении к нему заграничного дипломатического представительства и стремилось так или иначе ввести его в своё «южнорусское» русло.

Сам Струве по-разному относился к этим претензиям своих севастопольских чиновников. В Париже он признавал главенство М.Н. Гирса, в Севастополе уверял, что этот милый крымский городок должен играть в руководстве дипломатическими представительствами роль Петрограда. Своими постоянными поездками в Париж Струве ослаблял, конечно, стремление Севастополя захватить власть над нашими посольствами и миссиями.

К этому надо прибавить, что как по числу служащих, так и по уровню их подготовки Севастополь не годился для этой роли. Так, например, в июле, при моей первой поездке в Севастополь, в нашем управлении было только два опытных дипломата — это сам князь Трубецкой и Б.А. Татищев. Что касается остальных, то Догель, как я в своё время отмечал, был аутсайдером, прослужив всего несколько месяцев в министерстве в 1916 г., Кессель, Гофман и Алешин — молодые начинающие чиновники, не говоря уж о Юршевском, совершенном юнце. Остроухов, Савицкий и Поливанов попали в министерство лишь теперь благодаря личным отношениям со Струве. Можно ли было при таком составе центрального управления давать инструкции, а тем более предписания и приказы нашему заграничному дипломатическому корпусу, где в каждом посольстве и миссии было больше опытных и знающих дипломатов, чем в Севастополе?

Тем не менее первый вопрос, который был мне задан в нашем управлении князем Трубецким, касался моего личного положения. Я показал телеграмму из Парижа от 22 июня о прикомандировании меня к посольству в Константинополе. Трубецкой и Татищев нашли это недостаточным, сказав, что подготовят приказ о моём назначении и доложат об этом главнокомандующему. Мне оставалось только подчиниться. И в самом деле, такой приказ за № 13 (любопытна уже сама цифра, говорящая о немногочисленности дипломатических назначений в эпоху Врангеля) от 2 июля ст. ст. о моём прикомандировании к «временной дипломатической миссии в Константинополе» с 24 мая (6 июня) был подписан, и я получил на руки копию с него для посольства в Константинополе. По существу всё это не имело никакого значения, ибо приказ был дан на основании парижской телеграммы от 22 июня за № 840, следовательно, был совершенно излишним подтверждением приказа М.Н. Гирса, но дуализм управления — из Парижа и Севастополя — отразился в этом моём двойном назначении. Мне показалась любопытной эта тенденция севастопольского управления к утверждению своего господства за границей.

Затем Трубецкой и Татищев выслушали мой подробный доклад о Константинополе, в особенности о переговорах Нератова с великим визирем по вопросу о признании врангелевского правительства. Это сообщение произвело наилучшее впечатление на обоих моих начальников, тем более что оно совпадало с печальными вестями о полной неудаче попыток Струве в Спа заинтересовать англичан и других союзников (кроме французов) во врангелевском предприятии. Трубецкой стал вспоминать, как он в своё время был в посольстве в Константинополе в качестве 2-го секретаря, и дал характеристику нашим тогдашним отношениям с Турцией. Я не мог, конечно, не предупредить, что положительные результаты нератовских переговоров с великим визирем не будут иметь каких-либо непосредственных политических последствий для нашей вооружённой борьбы с большевиками. Они лишь укрепляют юридическое положение посольства, консульства и наших подданных в Константинополе и Турции вообще, но ни о какой помощи, хотя бы в виде морального сочувствия или установления дипломатических сношений с Севастополем, говорить не приходится.

Б.А. Татищев заметил, что раз турки признают наше посольство и позволяют Нератову вступать с Портой в деловые сношения по вопросам, касающимся русских подданных, то по существу такие сношения носят именно дипломатический характер. Отличие от обычного юридического признания заключается только в том, что турецкое правительство не желает пользоваться правом активного дипломатического представительства, а лишь пассивным: оно не посылает своего представителя в Севастополь, но принимает нашего в Константинополе.

Я поправил Татищева, подчеркнув, что Нератов не может считаться официально аккредитованным представителем при султане, ибо великий визирь прямо сказал, что это невозможно в условиях гражданской войны, в которую Турция не желает никоим образом вмешиваться, но что можно было бы приравнять Нератова к тем поверенным в делах, которых один министр иностранных дел посылает к другому. В этом смысле Турция действительно пользуется пассивным дипломатическим представительством, а не активным. Этот наш успех надо расценивать, однако, не с точки зрения конкретных прав, которые мы имеем, а с той точки зрения, что Нератов является единственным легальным русским представителем в Константинополе. Таким образом, Турция, вопреки своему желанию быть абсолютно нейтральной в гражданской войне, фактически поддерживает дипломатические отношения с врангелевским правительством, но не поддерживает их (легально, во всяком случае) с Советами. Положение Турции в этом диаметрально противоположно положению