Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

class="p1">Ты заплакал, татка, когда сказал: «Смотри маму, смотри их!» Я такая старая, как никто на земле. Во, даже партизаны – и дневали, и ночевали у нас в деревне – меня не узнали. И хорошо, что так, я не хочу, чтобы меня кто увидел. Они забрали нашего Серого, но я буду идти, пока смогу, я у них отниму, татка. Это наш коник, ты всегда так мечтал, что у нас будет всё и вот такой красавец-конь. Гордился, что твоя донька самая пригожая во Вьюнищах и даже в округе всей, тебе этого хотелось, а теперь и ты бы не узнал, люди не признают, думают, баба-бабой. Аж смешно. Видел бы ты, как спасал меня наш Серый, ну, как человек, и мне не быть бы в живых, когда бы не он, не добралась к нему.

Щели меж бревён светятся: зарево разлилось над деревней, над подожжёными Вьюнищами. Ревёт скотина, выстрелы, и только в сарае, как в могиле. Люди обмерли, молчат. Плачущих детей стараются унять, пугают: а то немец придёт! Только бы забыли, не пришли – безумная эта надежда охватила всех. Над немотой и зажатым плачем детей – надтреснутый голос какой-то старухи, произносящий далёкие, непонятные слова:

«Из уст же Его исходит острый меч, чтобы им поражать народы. Он пасёт их жезлом железным; он топчет точило вина ярости и гнева Бога Вседержителя…»

Вдруг в широкую светлую вертикальную щель, там, где ворота, всунулась высокая тень, появилась человеческая фигура и – голос:

– Эй, девки! Молодых зовут на кухню. Кто хочет картошку чистить, набега́й!

Мандрик, снова он! Вот и её (Венера поняла, что её) зовёт:

– Эй, ты, где тут? Поздно будет, говорю тебе.

Ввалился в сарай, за ним ещё двое. И пошли шарить по людям, лежащим на высохшем конском навозе, заглядывают в лица, поворачивают к свету.

– Тихо, дуры, на кухне вкусно поедите. Спасибо ещё скажете.

– Эй, Венера, добром прошу!

Венера забилась между детьми, навалила их на себя и затаилась лицом к высохшему, щекочущему ноздри, дерущему горло сухому конскому запаху. Сестрёнки и даже Антончик припали к ней, обхватив ручонками, – спасают, прячут.

А те всё топчутся, как кони, брезгливо поворачивают к свету и отшвыривают старух:

– Век, век, курва старая! Фарфлюхтер!

Зачем она подумала: «как кони», может, она и заронила в дурные их головы ту придумку? Захохотали, о чём-то сговариваясь, пригрозили:

– Ну, подожди, сука! Мы тебя выкопаем. Сама вылезешь.

Ушли, матерясь. Долго не появлялись. И вдруг широко стали расползаться ворота. Там возня какая-то, окрики, огромные тени:

– Пошёл! Пошёл! Давай, помолоти их хорошенько!

Это же они коня хотят затолкать, затащить в сарай – прямо на людей. Хохочут, радуются злой своей дури, и не разберёшь, кто уже там, где немец, где свой. Раздался у самых ворот крик ужаса и боли – заметались на свету детские головки, фигурки. А на них наступает, наползает что-то огромное, головастое, волосато-страшное. Немецкий тяжеловоз-битюг двигает ногами, толстенными коленями, будто глину месит, а его подталкивают сзади, лупят по бокам:

– Ну, давай, не бойся, дави сталинских бандитов! Форвард!

Конь-великан пытается на весу удержать огромные, с метёлкой волос, копыта: не может конь наступать на живое. Но вынужден, и он движется как-то рывками, как бы падая. Дети, бабы завизжали, запищали, ну, как мыши, как мышки малые, повскакивали с земли, друг за дружку прятаться, сбились у стен, в углах. В распахнутые ворота видно, как горят-догорают Вьюнищи, воет и пищит всё живое. За воротами вдруг заорали по-немецки, и коня с такой же торопливой старательностью стали гнать, выталкивать из сарая. А он не идёт: там огонь, искры. Вбежали ещё солдаты и кое-как выволокли.

И все увидели, что подожгли, что загорелась крыша сарая, огненно закраснела солома над головами. И как бы взорванная последним ужасом, криком людей, вдруг взлетела к чёрному-чёрному небу и одновременно стала осыпаться огнём – на головы, на руки, на открытые ноги. На детей. Закричал дико и протестующе громко Антончик, замахал ручками, сбрасывая налипший на него соломенный огонь. Венеру оглушил жуткий треск горящих на голове у неё волос, и удар боли – в темя, в затылок. Это было последнее контролируемое состояние, ощущение. Что дальше происходило – она плохо помнит. Запомнила, как лежала на малых, на сжавшихся, вздрагивающих тельцах, распластавшись, прикрывая от падающего огня и от ног рвущихся куда-то обезумевших людей. Потом понесло и её, она, обхватив и не в силах обхватить всех, тащила детей, чувствуя, как теряет одного за другим, руки её хватались за всё детское, что ей попадалось: головы, руки, ножки. Выпираемые в распахнутые ворота люди как бы не видят и не слышат, что там, в упор, бьют пулемёты, – огонь и ужас были страшнее.

На всю жизнь осталась у Венеры тошнота от любого запаха жареного мяса, сала, а горелых волос – особенно. Сколько лет потом не могла долго стоять у печки. Стояла, как же бабе деревенской без этого, и жарила, и варила, но если бы знали, что она при этом испытывала, какой внутренний ужас оживал в ней.

Чёрный дым от горящих тел, видимо, он и прикрыл, спас Венеру, когда она вывалилась за ворота. До самой канавы её сопровождал вал вырвавшихся из огня людей, гнал, толкал вперёд. Она упала в жидкую грязь, а на неё валились, падали убитые и не совсем добитые. Полузадушенная, она ощущала, слышала, как ещё и ещё мёртво шмякались сверху тяжёлые тела. Стрельба была непрерывная, но уже казалась далёкой, и её она уже не касалась. Ещё запомнила, что, когда падала в грязь, в воду, зашипела, как пылающая головешка. Так, бывало, шипело, затихая, пылающее полено, которое мама совала в бак с водой, приготовленный под бельё, чтобы вода была «мягкая».

Потом, когда вечность минула, и Венера снова оказалась наверху, над трупами – совсем не помнит, как выгребалась, выбралась, – больше всего хотелось освободиться от косы, мучила жгучая тяжесть и нестерпимая боль от полена волос, касающегося обожжённой шеи, спины. Перекинуть бы на грудь, но для этого надо иметь хотя бы одну руку, а у неё вместо рук нечто чужое и страшное, воспалённо-красное, с грязно сползающей, как чулок, кожей.

Какое-то время разглядывала убитых, стоя над канавой, боялась, что увидит там своих. Как будто то, что за спиной у неё – дымящееся пожарище, огромный чёрный горб среди зелени там, где стоял сарай, – менее страшно и окончательно.

И ещё что было, что помнит: возле леса остановилась и оглянулась в последний раз на