Венера, или Как я был крепостником - Алесь Адамович

Отец пытается зажать маме рот, она отбивается, жалобно мычит: всё, пропали! О, Господи!

Удары сверху, глухие, потом по самой дверце, нащупали.

– О, гутен таг! Приветик!

Свет ударил по глазам, оглушил – грозным выкриком:

– А ну, вылазь давай! Гранату получите! Долго вас приглашать?

Сильные руки отца оттаскивают, заталкивают Венеру куда-то в угол, в песчаную твердь, а сам он не своим голосом – голоском кричит тем, что наверху:

– Паночки, мы сейчас, мы выходим! Дети, тут только дети!

– Считаю до трёх!

Венере показалось, что голос наверху знакомый. Отец выбрался первый, он, стоя над ямой и принимая от Венеры детей, пытается что-то объяснять, говорить про заболевшую мать, а Венера уже рассмотрела Мандрика. Это он, шебутной хлопец из соседней деревни, это его был голос.

– О, наше вам с кисточкой! – узнал и он Венеру. Ещё бы не узнать. Сколько раз пытался «Кузнечик» (за прыгучесть и худобу так его обзывали) вытащить её в круг, на танец, когда Венера начала появляться на вечеринках. Венера же танцевала только с одногодками-девчонками, от хлопцев бегала. А потом его забрали вроде в армию – и вот он:

– Хорошее местечко выбрали. Змитер хи́тер, да только и Савка не дурак! Видишь, нашли.

Радуется чему-то, дурак. Но уже не так страшно, когда здесь знакомый, выходить к немцам. Их четверо, в пятнистых плащах-накидках, один держит за поводок овчарку: о, Господи, мама совсем перепугается! Бедная, бедная мама!

Тут же стоит и дядька Камай («Самоед»), переступает со здоровой ноги на короткую (на финской войне подстрелили), топчется на месте, виновато спрашивает у отца:

– Твоя же хо́ванка не тут? Я их повёл, знал, что не тут… Я думал, наадварот[24]…

– Привёл, ну и молодец. – Мандрику весело. – Будешь знать, как дураков-немцев обманывать. – И вдруг – отцу: – Гони золото – отпустят. У тебя есть, все знают. За золото они чего хочешь, не жадничай. – Пояснил: – Им за каждого партизана заплатят по 75 марок. Это посчитай сколько. Раз, два, три, о, вас тут целый десяток. Давай гони, пока не поздно.

– Да откуда у нас золото? Ты же знаешь, как до войны выгребали всё, подчистую, у кого что́ и было.

– Твоё дело. Мне не тебя, мне её жалко.

И показал на Венеру.

Немцы терпеливо дожидаются, пока договорятся за них, от их имени. Мандрик махнул рукой, мол, ничего не получилось. И тогда они ожили, задвигали локтями, подняли стволы автоматов, и, о чудо, только теперь зарычала овчарка. И как бы ожила даль, весь лес – криком, плачем, воем. Венере вспомнилось, и дрожь вдруг прошла через неё всю: бабы как-то рассказывали про двух пойманных карателями девушек. Как мучили, издевались, и как они на весь лес страшно кричали. А пришли потом люди туда, увидели их, изрезанных, и разбитые бутылки рядом: бутылками, что только с ними не делали. («И ещё конфетку засунули», – про это бабы говорили, невольно приглушая голос.)

Отец всё пытается что-то объяснить, оправдаться. Он несёт двоих детей, Венера Антончика схватила и маму за руку, как малую, взяла, а отец всё повторяет:

– Если бы знать да ведать, что чёрная година впереди. А то думалось: ну, уже хуже не будет. Всё пришлось отдать. Каб жа ведать, что ещё и это на нашу голову!

Антончик, вцепившись, как клещ, обхватил голову Венеры, дышать не даёт и шепчет, шепчет, следя за овчаркой:

– Антончика не кусай, Антончика любит мамка, татка…

А мама повисла на руке, с детским ужасом оглядываясь на каждый окрик, собачий рык, – Венере некогда о себе думать. Пробегая мимо, Мандрик шипит-шепчет:

– Просись в Германию. Слышишь! Тебе говорю? А то поздно будет.

Выгнали всех на поле, немцы-начальники на горочке стали, а другие, с автоматами и овчарками, окружили людей, их собрали чуть не сотню, если не больше. Всех выковыряли из хованок да кустов, Венера многих односельчан узнала, но есть и чужие. Немец с блестящими, как с картинки, волосами объясняет:

– Молодые поедут на работу в Германию. Остальных заберём в гарнизон. Там вас не достанут сталинские бандиты. Кто в Германию – на эту сторону.

И показал – куда.

Антончик ещё сильнее, туже обхватил Венеру за шею, будто учуял, что́ шевельнулось у неё в душе. А тут ещё отец:

– Иди, донька, я с ними останусь. Ты за нас не бойся.

И снова Мандрик, «Кузнечик» проклятый, как бес завертелся рядом:

– Дура, отдай пацана матке! Говорю тебе, пожалеешь!

Если бы не он, Венера, возможно, и послушалась бы отца. А тут сработало деревенское девичье упрямство: ишь, пристал! Знает она, что у таких на уме. Чтобы оторвать от отца, от матери, а там уж себя покажет. Плача, крика стало больше. Немцы уже потеряли терпение, бросились в толпу и стали выдирать, отбрасывать в сторону, кто под руку попадёт. Но тогда и те, кто уже были отобраны «в Германию», забеспокоились, испугались и побежали назад к родным – такое поднялось, началось! Немец в очках вырывает из рук Венеры братика, тащит его, разрывает, лицо у Антончика сделалось синим, мертвым от крика, отец, которого с двумя девочками оттеснили назад, беспомощно пытается пробиться к Венере, а мама где-то пропала, её оттолкнули, затолкали в мечущуюся толпу баб, детей, мужиков. И тут снова Мандрик, злой, бешеный:

– Ну и гори, раз такая!

Всех, кого не в Германию, загнали в длинный колхозный сарай. Тот самый, где и «спецотряд» людей держал. Правда, мужчин, даже пожилых, отобрали и увели, кто-то углядел, что заперли их в колхозной конторе. Отец только и успел крикнуть:

– Венерочка, смотри маму, смотри их…

Мать Венера отыскала, и теперь при ней было четверо: мама вмиг страшно постарела, но тоже, как малая, такая беспомощная и бессильная.

Венера как бы и себя видит со стороны, с зажатым ужасом смотрит на себя – старую-престарую бабу с всклокоченной, как у ведьмы, головой…

Тата, татка, что со мной сотворили! Почему я осталась одна-одинёшенька на всём белом свете? На кого оставили вы меня, мамочка, Антончик, Волечка, Манюся?! Как, как же вам, бедным, было больно, как пекло. А ты, татка, лежишь в том страшном овраге, мы в щели смотрели, видели, как вас водили убивать. Я уже рада была, что хоть мама не понимает ничего, а малые верят, что нас повезут далеко-далеко, где нас дожидается татка, и всё будет, как было, хорошо будет. Хлопчик по стене поднялся, припал к дыре, кричит: «Станкевич убегает! Во, упал! Венера, твой батька!..»