победы – словно победил огни тьмы. Знаю, что это глупо, просто много событий произошло со мной за короткий срок. В понедельник я пересек границу Австрии. Два дня я пролежал в постели, не выходя из своего маленького отеля. Глаза слезились, нос был заложен, лёгкие не дышали, кашель раздирал горло, кашлял кровью, был жар. Знаю, что теперь меня не возьмёт никакая болезнь. Я пил аспирин с содой, сегодня мне стало легче. Завтра утром я отправляюсь в Вену. Сегодня я гулял – побывал на высокой горе, поднялся туда на фуникулере и осмотрел город. Был в городском музее и в доме, где родился Моцарт, – вот и все достопримечательности, которые я осмотрел. Я перехожу к важным вещам, [так быстро?] потому что у меня помутился рассудок. Возможно, и я не смог увидеть все за один раз. Я не мог продолжать долго ходить в ту ночь – я был слишком слаб, меня одолевала лихорадка. Старуха умерла, вот что я хотел тебе сказать, но не смог. В тот день она пришла ко мне, чтобы предупредить, что полиция уже на подходе – я, как фанатик, знал, что эта история неправда, потому что они уже трижды видели меня, задавали свои дотошные вопросы, и все было кончено. Она услышала по радио два слова – «Американский Вербрехер» (преступник). Она сразу подумала, что говорят про меня. В воскресенье вечером я ходил в театр в Мюнхенский театр, вернулся домой после обеда, около часа дня, и улёгся между проклятыми сырыми и холодными простынями. Я приехал сюда в понедельник, в два часа дня – после того как покинул Мюнхен. В понедельник, в полдень, я вернулся в гостиницу, чтобы собрать вещи – старушка жила через три дома от меня. Я зашел к ней и попрощался. Мария Магдалина, с которой я познакомился за неделю до этого в Обераммергау, была там же со своим отцом – стариком, который играл Иуду два или три раза, но теперь стал слишком стар для этого. Он был преданным другом старушки; она рассказывала мне о нем и сказала, что «любит его до смерти», говорила какой он артист, и как комичен. Он – маленький старый крестьянин с морщинистым комичным лицом, проницательным и хитрым, но добрым, с всклокоченной бородой. Он плакал, когда я встретил его в гостинице – они собираются отвезти старушку обратно в Обераммергау и похоронить там, во дворе католической церкви, вместе со всеми Лангами. Один из Лангов назвал в ее честь своего ребенка – единственного ребенка католика (она говорила мне об этом сотни раз), которого окрестили протестантом, – ей разрешили принять участие в церемонии. Ребенок умер, его похоронили во дворе деревенской церкви; ее похоронят там же – она все еще протестантка, хотя перед смертью тысячу раз говорила, что станет католичкой. В гостинице сказали, что пытались связаться со мной накануне вечером, но меня не было дома. Старушка сидела в холодной гостиной в 10:30 с радио-наушниками на голове, ожидая очередного сообщения о «Цеппелине». С ней был молодой немец из гостиницы – на нём так же были радио-наушники. Когда передавали [эту] новость, показалось, что она потеряла сознание, сидя на диване. Ее привели в чувство, с ней все было в порядке. Чуть позже она поднялась в свою комнату. Через несколько минут горничная услышала, как что-то в ее комнате грохнулось на пол. Они вбежали в комнату и обнаружили ее на полу. Она упала и ударилась головой о маленький шкаф у кровати. Она ушибла голову. Она была жива, но после падения, так и не пришла в сознание. Они позвали ее врача – старого немца, которого она знала еще в Мюнхене, – он сказал, что у нее был туберкулез, а сердце болело уже более [десять?] лет. Она сказала, что ей 74 года, но на самом деле, ей было 78, возраст подтверждают ее документы. [Луиза Парк Ричардс родилась в 1851 году, в 1928 ей было 77, умерла она в 1931 году.] Жители деревни Обераммергау плакали, вспоминая, какая она была раньше. Две недели назад, когда я был там, жители деревни были терпеливы, но создалось впечатление, что она им надоела – она стала старым ребенком, у них не было на нее времени, как раньше. Я спросил их могу ли я приехать на похороны, но они ответили, что в этом нет необходимости, похоже, они не хотели меня видеть – мой дикий вид, (я задыхался от холода) возможно, отпугнул их.
Я не могу более ничего сказать тебе об этом – рассказал все выше. Не знаю, чувствую ли я что-нибудь, кроме облечения. Я не черствый и жестокий – я рад, что старушка Ричардс на свободе. Так же я испытываю радость, что пересек границу. Только не осуждай меня за такие слова, то, что я действительно чувствую, я и пишу. Я не сделал ничего плохого этой старушке. Я никому не причинил вреда, разве что себе и тебе. Возможно, я привнес в ее жизнь немного счастья.
Встреча со старушкой, когда мне было одиноко, общение с двумя странными людьми, гнев старушки, когда я отказался ехать в Обераммергау, драка на Октоберфесте, пребывание в больнице, мой визит в Обераммергау и, наконец, смерть старушки – все это, очень странная история. Не знаю, что все это означает, – напишу тебе об этом позже.
Дорогая, не думай, что я жесток – но я рад, что старушка умерла. Я был здесь и все видел. Когда-нибудь, я расскажу тебе об этом.
Я рад, что жив. Я хотел прожить хорошую жизнь, но живу плохо и расточительно. Не смотря на расточительство и грех, я верю – забывая о всякой логике – в красоту. Я люблю тебя, пока я могу думать о тебе, валяясь в грязи, рядом со смертью, пока ты приходишь ко мне в моем сознании, значит не все еще потеряно, не все, что было хорошего во мне, мертво.
Я напишу тебе более понятное письмо из Вены. Сейчас со мной все в порядке. Я победил смерть. Я победил Германию, (это я объясню позже) я кое-чему научился.
«Господин тайный советник», как мне кажется, плохо справился с моим носом. На мой взгляд, нос безнадежно кривой, хотя жители Мюнхена настаивали, что он выглядит нормально. Волосы у меня короткие, как у жителей Африки, на голове виднеются шрамы.
Я люблю тебя, моя дорогая. Ты – моя единственная надежда. Не такой уж я сумасшедший, как ты можешь понять, читая
