Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова

барабанщик» были написаны в конце 1918 – начале 1919 года. Но уже к концу 1919 года яростная позиция лирического героя Сергея Есенина сменяется некоторым замешательством, а точнее – прозрением и визионерством относительно настоящего и будущего. В сентябре 1919 года Есенин закончил поэму «Кобыльи корабли», свидетельствующую о глубоких переменах в его мировоззрении. Поэма «Кобыльи корабли» по своему художественно-поэтическому миру, эмоциональному настроению близка эстетике экспрессионизма: она выдержана в довольно мрачных, контрастных тонах («Черные паруса воронов», «Скоро белое дерево сронит / Головы моей желтый лист», «Синей конницей скачет рожь»). В произведении 1919 года автор передает саму суть ощущения жизни того времени – все живое словно бы находится в положении сиротства – и человек и животные. Мир поэмы – это мир озлобленности, ужаса бытия, мир, в котором все живое в опасности: «Бог ребенка волчице дал, / Человек съел дитя волчицы». Причем мир людей в поэме практически отсутствует, так как лирический герой чувствует себя чужим среди них. Образ обреченной на гибель жизни представлен в первую очередь через образ страдающих беззащитных животных: «Звери, звери, приидите ко мне / В чашки рук моих злобу выплакать!». Основное настроение поэмы – безысходность («Веслами отрубленных рук / Вы гребетесь в страну грядущего»). Лирический герой, прежде проповедовавший тотальное разрушение, словно бы созерцает последствия революционного хаоса, причем за метафорами и ассоциациями точно переданы и реальные бытовые детали: «Окна выбиты, настежь двери», «В этом бешеном зареве трупов», «Рваные животы кобыл». Анатолий Мариенгоф в «Романе без вранья», вспоминая поэму Есенина, делает акцент на этих приметах времени: «В те дни человек оказался крепче лошади. Лошади падали на улицах, дохли и усеивали своими мертвыми тушами мостовые. Человек находил силу донести себя до конюшни и, если ничего не оставалось больше, как протянуть ноги, он делал это за каменной стеной и под железной крышей. <…> Против почтамта лежали две раздувшиеся туши. Черная туша без хвоста и белая с оскаленными зубами. На белой сидели две вороны и доклевывали глазной студень в пустых орбитах»[141].

Начиная с поэмы «Кобыльи корабли» в творчестве Сергея Есенина появляется зловещий образ Октября, осени, который встретится в поэме «Пугачев», в стихах, в личной переписке. В 1923 году в письме к Александру Кусикову Есенин признается в крушении своих революционных надежд: «Теперь, когда от революции остались только хрен да трубка <…>, стало очевидно, что ты и я были и будем той сволочью, на которой можно всех собак вешать <…>. А теперь, теперь злое уныние находит на меня. Я перестаю понимать, к какой революции я принадлежал. Вижу только одно, что ни к февральской, ни к октябрьской, по-видимому, в нас скрывался и скрывается какой-нибудь ноябрь…»[142]. А еще раньше Есенин признавался в письме к Е. Лившиц: «Мне очень грустно сейчас, что история переживает тяжелую эпоху умерщвления личности как живого, ведь идет совершенно не тот социализм, о котором я думал… Тесно в нем живому, тесно строящему мост в мир невидимый, ибо рубят и взрывают эти мосты из-под ног грядущих поколений. Конечно, кому откроется, тот увидит тогда эти покрытые уже плесенью мосты, но всегда ведь бывает жаль, что если выстроен дом, а в нем не живут…»[143]

Однако любовь к России, осознание, что родина изменилась, заставляли Сергея Есенина принимать многое органически чуждое, «несродное» (по слову Л. Троцкого) ему. В стихотворении «Стансы», которое исследователь С. Н. Пяткин называет «диалогом с властью», Есенин раскрывает свою политическую позицию, свои сложности и мучения в новой России:

Хочу я быть певцом

И гражданином,

Чтоб каждому,

Как гордость и пример,

Был настоящим,

А не сводным сыном

В великих штатах СССР.

<…>

Давай, Сергей,

За Маркса тихо сядем,

Понюхаем премудрость

Скучных строк[144].

Так в позднем творчестве Есенина можно найти строки, взаимоисключающие друг друга:

…И вот сестра разводит,

Раскрыв, как Библию, пузатый «Капитал»,

О Марксе,

Энгельсе…

Ни при какой погоде

Я этих книг, конечно, не читал[145].

…Советскую я власть виню,

И потому я на нее в обиде,

Что юность светлую мою

В борьбе других я не увидел[146].

С одной стороны, в «Стансах» Есенин вторит Маяковскому о том, что лирические стихи второстепенны по отношению к гражданской лирике:

Я о своем таланте

Много знаю.

Стихи – не очень трудные дела.

Но более всего

Любовь к родному краю

Меня томила,

Мучила и жгла.

Стишок писнуть,

Пожалуй, всякий может

О девушке, о звездах, о луне…

Но мне другое чувство

Сердце гложет,

Другие думы

Давят череп мне[147].

Однако, несмотря на его признание революции и советской власти, он отказывается уподобляться Демьяну Бедному и превращать свою поэзию в агитационную литературу:

Я вам не кенар!

Я поэт!

И не чета каким-то там Демьянам.

Пускай бываю иногда я пьяным,

Зато в глазах моих

Прозрений дивных свет[148].

Одно из самых глубоких и блестящих произведений Есенина позднего периода – поэма 1924 года «Русь Советская». Уже само название, представляющее собой оксюморон, говорит о том, сколь сложно было человеку, родившемуся в «Руси», оказаться в России «Советской», то есть фактически осмыслить и осознать свое положение в новой стране было практически невозможно. Лирический герой поэмы чувствует себя бесконечно одиноким, оторванным от близких людей («В своей стране я словно иностранец»), чувствует, что в новой политической обстановке его искусство теряет ценность:

Вот так страна!

Какого ж я рожна

Орал в стихах, что я с народом дружен?

Моя поэзия здесь больше не нужна,

Да и, пожалуй, сам я тоже здесь не нужен[149].

Но при этом поэт все равно отказывается насиловать свою внутреннюю сущность, творческую индивидуальность, делать искусство слугой социального заказа:

Отдам всю душу октябрю и маю,

Но только лиры милой не отдам.

Я не отдам ее в чужие руки,

Ни матери, ни другу, ни жене.

Лишь только мне она свои вверяла звуки

И песни нежные лишь только пела мне