Есенин vs Маяковский. Поэтическая дуэль - Мария Андреевна Степанова

Есенина, исключительно зловещие:

Сторона ль ты моя, сторона!

Дождевое, осеннее олово.

В черной луже продрогший фонарь

Отражает безгубую голову.

Нет, уж лучше мне не смотреть,

Чтобы вдруг не увидеть хужего.

Я на всю эту ржавую мреть

Буду щурить глаза и суживать.

Так немного теплей и безбольней.

Посмотри: меж скелетов домов,

Словно мельник, несет колокольня

Медные мешки колоколов. <…>

Ну, да что же? Ведь много прочих,

Не один я в миру живой!

А фонарь то мигнет, то захохочет

Безгубой своей головой[132].

Есенин рисует картину города как гофмановско-гоголевскую фантасмагорию, напоминающую зловещую фантастику петербургских повестей. Лирический герой совершенно одинок, пространство города проникнуто мотивом смерти, сама природа в городе передана через образ «мертвого» металла («Дождевое, осеннее олово»), а единственный собеседник поэта – фонарь.

Маяковский неразрывно связан с темой города. Городские реалии он использует для раскрытия своего внутреннего мира:

По мостовой

моей души изъезженной

шаги помешанных

вьют жестких фраз пяты.

Где города

повешены

и в петле óблака

застыли

башен

кривые выи —

иду

один рыдать,

что перекрестком

рáспяты

городовые[133].

Мир души поэта и мир города – это образ страдания как такового. Лирический герой является частью города, он не мыслит себя вне его. Перу Маяковского принадлежат очень яркие и многообразные городские картины: это вывески, улицы, магазины, «бульварные проститутки». «Шумики, шумы и шумищи» – абсолютизация пространства города через звуковую стихию:

Проносят девоньки крохотные шумики.

Ящики гула пронесет грузовоз.

Рысак прошуршит в сетчатой тунике.

Трамвай расплещет перекаты гроз[134].

И в этом же стихотворении, казалось бы, не свойственное Маяковскому противопоставление живого и железного: «люди и лошади» и технические средства передвижения:

По эхам города проносят шумы

на шепоте подошв и на громах колес,

а люди и лошади – это только грумы,

следящие линии убегающих кос[135].

Маяковский в традиционном представлении воспевал достижения науки и техники, однако его ранние стихи на тему города, как и есенинские, иногда напоминают сюрреализм-экспрессионизм. В этих стихах в гипертрофированном виде передана боль человека и самого мира, возможно, страдающего именно из-за этой машинной цивилизации:

В дырах небоскребов, где горела руда

и железо поездов громоздило лаз —

крикнул аэроплан и упал туда,

где у раненого солнца вытекал глаз.

Как и у Сергея Есенина, город часто предстает обителью дьявола, которому нравится убыстренный сумасшедший, бешеный (беснующийся) ритм города:

Адище города окна разбили

на крохотные, сосущие светами адки́.

Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,

над самым ухом взрывая гудки.

Город – подавляющая сила, под воздействием которой человек чувствует себя слабой песчинкой:

А там, под вывеской, где сельди из Керчи —

сбитый старикашка шарил очки

и заплакал, когда в вечереющем смерче

трамвай с разбега взметнул зрачки[136].

Здесь можно услышать отголоски классической литературы – темы маленького человека в большом, равнодушном городе.

В стихотворении «Адище города» содержатся также скрытые намеки и отсылки к первым четверостишиям знаменитого стихотворения А. Блока – его городскому пейзажу, еще не одухотворенному явлением Незнакомки, – городу филистеров – «испытанных остряков», проникнутому пошлостью, в котором нет места поэзии и романтике, но лишь обыденности. Это мир, в котором даже весенний воздух «тлетворный», а в небе «бессмысленно кривится диск». Маяковский сознательно использует аллюзии на «Незнакомку»: его стихотворение насыщается духом блоковского стихотворения, приобретая дополнительные оттенки соответствующего контекста:

И тогда уже – скомкав фонарей одеяла —

ночь излюбилась, похабна и пьяна,

а за солнцами улиц где-то ковыляла

никому не нужная, дряблая луна.

Город Маяковского часто изображается не только через бытовые реалии, но и с помощью мистических образов. Он смертоносен, несет в себе разрушительное, гибельное начало:

В ушах обрывки теплого бала,

а с севера – снега седей —

туман, с кровожадным лицом каннибала,

жевал невкусных людей[137].

Глава 4

«Да здравствует революция…»

Поэт и власть

«Ни одного крупного русского поэта современности, у которого после Революции не дрогнул и не вырос голос – нет»[138], – писала М. И. Цветаева в статье «Поэт и время». Сергей Есенин и Владимир Маяковский, как и многие другие поэты Серебряного века, были свидетелями, очевидцами «роковых минут» русской истории, события, изменившего политическую, социальную, культурную жизнь в России. Анализируя произведения Есенина и Маяковского, с уверенностью можно сказать о сложном отношении поэтов к революции. Осмысление революционных событий, их переживание – огромный пласт в творчестве Есенина и Маяковского. «В годы революции был всецело на стороне Октября, но принимал все по-своему, с крестьянским уклоном…»[139] – писал Есенин в одной из автобиографий. Под влиянием идей Андрея Белого и Р. В. Иванова-Разумника революцию Есенин воспринимает как мистическое действо, как новое сотворение мира, гибель Земли практически в космическом масштабе ради зарождения новой жизни, основанной на законах справедливости. Надежды Есенина на появление новой, иной России («Инонии»), «где живет божество живых», отражены в поэмах «Отчарь», «Октоих», «Пришествие», «Преображение» и других. Часто поэмы содержат довольно жестокую установку на переустройство мира («Я сегодня рукой упругою / Готов повернуть весь мир», «Ныне на пики звездные / Вздыбливаю тебя, земля!», «Души бросаем бомбами, / Сеем пурговый свист»), говорят о непримиримости лирического героя с предшествующим строем и готовности пойти на любые жертвы:

Нам ли страшны полководцы

Белого стада горилл?

Взвихренной конницей рвется

К новому берегу мир.

<…>

Солдаты, солдаты, солдаты —

Сверкающий бич над смерчом.

Кто хочет свободы и братства,

Тому умирать нипочем[140].

Эти категоричные строки поэмы «Небесный