«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья - Василий Алексеевич Игнатьев

прозвищем семьи. Жили они на Горушках, самой захудалой части Течи. Семейство относилось к разорившимся крестьянам. Отец их уже почти оторвался от хозяйства и работал камерником (сторожем) в волости. Мать время от времени ходила на подённые работы. Мальчиков в семье было четверо, а Александр по старшинству был третьим из них. Два парня – Иван и Василий – как только достигли 16–17 лет ушли в наймы: один к зажиточному крестьянину в Тече, другой в «казаки» – в работники к одному из уральских казаков, проживавших около Челябинска. Подрастала ещё девочка, их сестра, чуть постарше Александра и младшего Егора. Санку было 5–6 лет, когда с ним играл, шалил, ходил купаться и пр. автор сего. Среди других детей Санко отличался тем, что он выдумывал различные пошлые выражения и обязательно в рифму. Например, он предлагал кому-либо из своих товарищей сказать «май» и когда тот произносил это слово, то он сейчас же в рифму добавлял: «я … ну, так имай». Или он предлагал произнести: «на приступочке песочек» и когда кто-либо произносил это выражение, он добавлял в рифму: «откуси … на кусочек». Подобного рода измышления его были только ещё, образно выражаясь, листочками, а дальше он перешёл уже к рифмованию самых отвратительных картинок, которые при его детском возрасте не могли быть его практикой, но уже отравили его мозг. Он явно кичился таким своим искусством, хотя его приятели не подавали ему для этого повода и хотя открыто не выражали протеста, но давали понять, что им противны эти его упражнения. Уже тогда возникал вопрос у детей: откуда это у него возникла любовь к таким пошлостям? Кто его учил? Опыт последующей жизни ещё больше углубил эти вопросы.

В 1902 г. в августе, когда мы поступали в Пермскую дух[овную] семинарию, среди нас, сдававшиъ экзамены, был ученик екатеринбургского дух[овного] училища – Егоров [Александр], который читал нам некую поэму о Луке, которую якобы написал А. С. Пушкин. Поэма была густо порнографической. Он читал её с увлечением. Нам было 15–16 лет. Откуда он взял эту поэму – нам было не известно. В 1904 г., когда автор сего зимой жил в деревне, некие приятели рекламировали в ближнем к Тече селе Нижне-Петропавловском одного самобытного поэта. Собрались на чтение, и он стал читать стихи исключительно пошлые. Сам сочинял и гордился этим.

Возникал уже вопрос не о том, кто его учил, а о том, как возникла у человека мысль заниматься такой пошлостью, и что питало у него интерес к этому делу?

Было ясно, что это увлечение пошлостью во всяком случае не является результатом грехопадения в раю, и не находиться в соответствии с выражением псалмопевца: «се бо во гресех роди мя мати моя», иначе бы оно было и у других детей, а не только у Санка «Рожкова». Но ни Костя Пименов, ни Алёшка Комельков, ни Васька-копалка не имели такой склонности, мало того: они не разделяли Санкова увлечения. Это с одной стороны. С другой стороны, было ясно, что зараза эта может обнаружиться с детских лет. Но как? Ответом на это может послужить событие, которое произошло в Свердловске лет 10–15 тому назад. Замечено было, что кто-то душил девочек в возрасте 5–6 лет. Долго не могли найти виновника, пока, наконец, не был пойман мальчик, ученик 10-го класса одной из свердловских школ, сын артистов музкомедии, хороший ученик. Всего он задушил 8 девочек и был схвачен при попытке удушить девятую. С ним долго беседовал покойный Л. В. Лепешинский и выяснилось, что в раннем детстве он однажды подслушал рассказ своего отца об удушении и это сказалось роковым в его жизни. Когда он сделал первый опыт удушения девочки, то судьба его была уже решена: он стал садистом. Очевидно, и Санко «Рожков» ещё в детстве под влиянием кого-то вкусил удовольствие от упражнения в пошлости и стал развивать у себя этот талант.

В детстве мы вместе играли шариком, «бызовали», купались, но потом дороги наши стали расходиться: он не пошёл даже в сельскую школу. Чем больше мы входили в возраст, тем больше отдалялись, но воспоминания о играх всё-таки соединяли: виделись, разговаривали и он уже не упражнялся в пошлостях, очевидно, стеснялся, а впечатление от его пошлых рассказов всё равно отделяло от него. Потом я узнал, что он женился, и опять мелькнула мысль: каков он теперь – изменился или остался прежним пошляком. Потом я узнал, что он сделался хорошим пимокатом, жил хозяйственно, хорошо. Наконец, три года тому назад я узнал о его гибели в Челябинске: он поехал повидаться с сыном и попал под паровоз. И опять вспомнились детские годы – купания, игры шариком, хождение за берёзовкой и пр., но вместе с этим, как рубец после раны, осталось непреодолимое пятно в воспоминаниях и тот же вопрос: зачем он это делал?

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 381–385.

Находится только в «пермской коллекции» воспоминаний автора. В «свердловской коллекции» отсутствует.

Костюха Пименов

[1961 г. ]

Фамилия у него – Клюхин, а Пименов – изменённое или сокращённое – Пименович. Костюха Пименов – это его название, с детства ему присвоенное, особая форма не то уменьшительного, не то ласкательного значения, хотя в других случаях, например, по отношению к взрослым выражения Васюха, Петруха приобретали уже пренебрежительный оттенок. Такова была диалектика этих и подобных имён в деревне. Родители его были выходцами из «Расеи». Дети этих выходцев, которых в Тече было несколько семей, сохраняли ещё кое-какие следы «расейского» происхождения, а у Костюхи Пименова таких следов уже никаких не осталось. Они жили по соседству с нами и вблизи с «Рожковыми», так что знакомство было территориальное, но совершенно по другой линии, чем с Санком «Рожковым», а именно не через игры, а через участие в хозяйственной жизни. Последнее выражение – громкое для детского возраста, но оказывается совершенно реальное. Костя был старше меня на два года. В отличие от Санка «Рожкова», семья которого относилась к обедневшим крестьянам, его родители относились к крепким середнякам, и это именно обстоятельство наложило на его характер с детства черты, отличные от Санка. Санко с детства был уже деревенским люмпен-пролетарием, а Костя с детства был связан с сельским хозяйством: сначала был борноволоком, ездил с лошадями в ночное, потом постепенно привыкал пахать. Санко в детстве торчал дома, а Костю дома всё лето почти не видно было. Больше того, я никогда его не видел играющим. Может быть, поэтому он был каким-то неуклюжим: сильно вытянулся