Научная дипломатия. Историческая наука в моей жизни - Александр Оганович Чубарьян

сама всю жизнь работала в библиотеках, поэтому она понимала проблемы, которые волновали отца и всегда тактично давала ему советы или возражала ему. Она в молодости училась в Гнесинском институте (по классу фортепиано) и стимулировала интерес в нашей семье к эстетике и к музыкально-творческим пристрастиям. Я помню, как часто по вечерам мы отдыхали дома, а мама играла на фортепиано любимые ее произведения Шопена и Моцарта. Меня учили играть на пианино, и когда мне было лет 6–7, мама повела меня к одной из сестер Гнесиных. Я сыграл какие-то гаммы и был очень рад, когда Гнесина сказала маме – не мучайте ребенка, у его нет никакого музыкального слуха. На этом закончилось мое музыкальное образование.

Но главным для мамы была наша семья. Теперь я понимаю, каким для «еврейской мамы» был ее единственный сын. Она, конечно, влияла и на мое самоутверждение. Я вспоминаю, как тяжело и с какой экспрессией мама переживала годы, когда в течение многих лет блокировалось мое избрание в члены Академии. Кажется, для нее это был даже больший удар, чем для меня.

Но завершая описание того, что царило в нашей семье, я хотел бы особо подчеркнуть, что интеллектуальная семейная обстановка прививала мне понимание добра и зла, необходимость уважения и готовность к соглашениям и компромиссам, т.е. основные принципы, которым я старался следовать в своей жизни и работе.

Трудные страницы истории

«Мятежный партком»

Одна из самых драматичных страниц жизни Института истории АН СССР – идеологические баталии 1960-х годов. Я хорошо помню эти события, так как в них были вовлечены почти все сотрудники института. Крупная немецкая газета назвала то, что происходило в те годы в Институте, – «Противостоянием с ЦК». Может, это и было очевидным преувеличением, но на поверхности было реальное столкновение партийного комитета института с высшим начальством в лице отделов Центрального Комитета Коммунистической партии и Московского горкома партии.

Новый партком института, куда вошли ряд известных и молодых историков (В.П. Данилов – секретарь парткома, К.Н. Тарновский, Я.С. Драбкин и другие), выступил с программой некоторой демократизации институтской жизни и большей свободы творчества. Среди высказываний были и пожелания смягчения или даже отмены цензуры.

В стране уже явно наблюдался отход от «оттепели» второй половины 1950-х годов и ужесточение идеологического контроля. И в этой ситуации позиция «мятежного парткома» вызвала неприятие со стороны идеологического партийного руководства. Но дело не ограничилось лишь одним недовольством. На партком и на институт в целом начал оказываться жесткий нажим с требованием прекратить «идеологическую ревизию» и отход от принципов марксизма-ленинизма.

Ситуация обострялась тем, что в самом институте было значительное число сотрудников, привычных к нормам и принципам партийной жизни и организации научной деятельности.

В дело вмешались московский горком и работники районного партийного комитета. Я прекрасно помню беспрерывные собрания и дискуссии в институте, проходившие в нервной обстановке, с накалом страстей и разногласий. На одном из таких собраний известный историк А.Я. Аврех потерял сознание прямо в зале заседаний.

Раскол обнаружился и в руководстве института. Директор его в той обстановке пытался защитить «мятежников». В то же время заместители директора солидаризировались с официальной линией партийных органов. Все это создавало условия для дополнительного напряжения в институте.

Несколько членов парткома были сторонниками «нового направления» в изучении истории России в начале XX столетия.

Следует особенно подчеркнуть, что по большому счету все сторонники демократических перемен отнюдь не были диссидентами или противниками социалистической и коммунистической идеологии. Они стремились лишь к смягчению идеологического контроля, к большей самостоятельности ученых в выборе тем для исследования и в их решениях.

Но руководство Отдела науки ЦК во главе с С.П. Трапезниковым было готово пойти на крайние меры. Им «помогали» и западные средства информации, писавшие о конфликте части советских историков с партийным и советским руководством страны.

Я помню, как на самом пике напряженности Трапезников устроил расширенное заседание актива историков, на котором тон задавали сотрудники Института марксизма-ленинизма и других аналогичных учреждений. Из Института истории были приглашены в основном сторонники официальной позиции. Общий тон заседания был необычайно резким. Многие выступающие ссылались именно на публикации на Западе, обвиняя тем самым «ревизионистов» в следовании за западными идеологами.

На этот раз резолюция собрания напоминала последнее предупреждение, она изобиловала формулировками, в которых говорилось об отступлении от принципов марксизма-ленинизма, о ревизионистской идеологии и т.п.

И все же в ЦК не решались на такие предлагаемые меры, как роспуск парткома или на возбуждение персональных дел против наиболее активных его членов. В итоге в ЦК приняли далеко неординарное решение. Институт истории Академии наук был ликвидирован, а вместо него было создано два новых института: Институт отечественной истории и Институт всеобщей истории.

Соответственно, перестал существовать прежний партком, а «мятежные» ревизионисты разделились по разным институтам.

Но история на этом не закончилась. Ряд сотрудников, активно работавших над новыми подходами к методологии, перешли в Институт всеобщей истории, в новый сектор по подготовке многотомного труда «Всемирная история» во главе с талантливым историком М.Я. Гефтером.

Они организовывали интересные творческие конференции, подготавливали научные труды. И теперь уже против этих людей и их изданий был направлен гнев «начальства». Директором института стал (по совместительству) академик-секретарь Отделения истории Е.М. Жуков. Он был большим мастером компромисса, соглашался с мнением вышестоящих инстанций о том, что в деятельности сектора было много недостатков, но одновременно не отдал их на ликвидацию и заклание.

С тех пор прошло уже много лет; для молодого поколения, которому мы рассказываем о тех событиях, они кажутся малозначительными и, откровенно говоря, не слишком интересными. Но я вспоминаю об этом случае, прекрасно понимая, что в той непростой жизни «люди из парткома» и многие десятки им сочувствующих, как правило, прошедших войну, выросли на идеях ХХ съезда и борьбы с культом личности Сталина. Как я их помню, они верили в идеалы социализма, считали, что Сталин и неосталинисты предавали «святое дело» Ленина и его идеалы.

Я пишу об этом еще и потому, что для моей жизни и восприятия, для эволюции моего внутреннего мира это были важные и существенные события. Они помогали мне преодолевать конформизм, укрепляли осознание того, что честность и порядочность, свобода творчества и право на собственное мнение – не абстрактные категории, а реальные ценности, вокруг которых сталкиваются разные интересы, в том числе и идеологическое противостояние.

Такой опыт не проходит даром, он никогда не исчезал ни из сознания, ни из истории моей жизни.

Выборы в Академию наук

Одно из моих ярких воспоминаний – выборы членов Академии наук.

В Отделениях Академии наук