Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

Потом я очутилась во дворце.

Как попала я туда – не припомню, но твердо знаю, что я ступала по мягким коврам, что сотни зеркал отражали мою растерянную, заблудившуюся среди всего великолепия фигурку, что мириады люстр и свечей вместе с бронзой и позолотой стен, мебели и игрушечных безделушек ослепляли мои пораженные глаза, и я перестала сознавать, во сне я или наяву, так сказочно, так необычайно было все, что я видела.

В конце концов я поняла, что это был только сон, от которого пробудил меня несносный и назойливый шум петербургских улиц.

Ах, зачем я проснулась, кому нужно было это пробуждение! В жизни так мало хорошего, что и сны, подобные моему, снятся лишь редким счастливцам!..

Все, что я здесь написала, конечно, ерунда и сотой доли не стоит того, что я видела в действительности, но все же эта действительность была так похожа на сон, на сказку!..

Этот сон, или эта сказка – Царскосельский парк, большой Екатерининский дворец, роскошные аллеи, словом – Царское Село, эта игрушка царственной прихоти Екатерины, самой прихотливой, самой сказочной и самой счастливой из всех живших на земле женщин, за исключением разве Елены Прекрасной.

Теперь можно понять, откуда в Пушкине это благородство духа, аристократическое изящество мысли и слова: нельзя думать и писать иначе тому, кто вырос обок стен этого дворца, кто учился искусству в аллеях и озерах этого единственного в мире парка. Этот уголок – святыня, в которой могут родиться только цари.

Велик Петр, хотя бы за один Петербург, и велика Екатерина за этот парк, которому не может быть соперников.

А если разобрать, из чего он состоит, то окажется, что элементы самые обыкновенные! Липа, клен, дуб, ива. Но планировка его, эта величественная простота, этот царственный простор вместе с отсутствием излишества в чем бы то ни было, это – верх искусства и красоты. Притом ни малейшей строгости, сухости, чопорности, наоборот, в нем все время чувствуется какое-то чисто русское благородное радушие и благожелательность.

Чудный сон! Я буквально потрясена изумительной красотой этого создания человеческого гения и теперь только вполне поняла чувства художника Бенуа229.

Да, только Екатерина могла создать нечто подобное, и только Пушкин мог воспеть его.

А вообще, счастье для женщины – это ее творческая сила; оно – ее крылья, ее гений, и чего не сделает счастливая женщина, если только в ней есть хоть крошка общественности.

29/VII. 4 часа 10 мин. дня. В поезде. Выехала, наконец, к маме дней на 10.

Вчера определилась до некоторой степени моя судьба: у начальника канцелярии Главного управления Красного Креста230 узнала, что без свидетельства сестры милосердия никакие даже высочайшие имена не помогут, и Красный Крест ни в каком случае назначения не даст. Значит – прежде всего добиваюсь по возвращении свидетельства, а там – начальник обещал похлопотать за меня. Положим, словам его о хлопотах я не особенно верю, но по возвращении в Петербург на курсы поступлю, а там – увидим, что будет231.

7 ч. вечера. Какая-то неизвестная станция. Стоит воинский поезд; 3 или 4 платформы заняты пушками. Спрашиваю у солдата, какие это пушки (я думала – трофеи). Говорит – наши; едут из Севастополя в Ревель232.

Итак, никакие объявления и воззвания начальства не помогают: солдаты сообщают первым встречным вещи, о которых должны молчать. Конечно, и я виновата, что задала подобный вопрос, но, во-первых, он был мною предложен в дозволенной форме*, а во-вторых, он мог быть сделан и в виде проверочного испытания, которого солдат не выдержал.

Едет со мной из Петрограда прекомичная особа: жена военного доктора из неокончивших студентов. Она – похожа на поповну, простоволосая, пухлая, в какой-то шляпке с пером; глупа – невозможно. Сидит эта пара рядышком, обнявшись, и оба тянут носами, она – сквозь слезы, а он – вот-вот готовясь заплакать. У него – препротивная немецкая физиономия, с длинным носом колбасой, с бесцветными белюсыми [так!] глазами и светлыми усиками; говорит с сильным акцентом. Все время, пока мы ехали вместе, он смотрел на свою молодую жену (они 2 недели как повенчались) кисло-сентиментальными глазами, вздыхал, сжимал ей руку и пищал, обращаясь ко мне: «Сегодня я еду на войну; провожу жену до Павловска и поеду сам в действующую армию…»

Противен он мне был до невероятности, и дурные мысли на его счет бродили невольно: «Ох, продаст при первом случае!»

Супруга его – типичная пухлая поповна или купеческая дочка, глупая и болтливая; всю дорогу надоедала мне рассказами о своем Августе, как он ее любит и как ревнует. Оказалось из ее слов, что Август латыш, а не немец. «И так мне за него досталось от матери, а если б немец был, мать совсем бы не позволила венчаться…» Как будто стало легче на душе.

А вот это уж совсем плохо. Она рассказывала, что вчера, т.е накануне отъезда отряда, с которым отправляется и ее Август, врачи и офицеры, в его состав входящие, перепились до мертвой, стреляли всю ночь из ружей и револьверов и подстрелили солдата, лежащего сейчас в околодке. Итак – нравы военных все те же, что были 10–12 лет назад: как было в Могилеве, так и под Петроградом…

Мы все еще стоим, и конца-края нашему стоянью не видно.

30/VII. ст. Жлобин 233. Вместо 3–4 часов поезд пришел сюда в 7 без четверти; и это еще благо! Я помню, как в прошлом году приходилось ездить в это время!..

Сейчас 10 часов; когда выедем дальше – неизвестно; до дому осталось не больше 1½ часа езды, а тут, может быть, придется просидеть сутки. Бывало!

Народу – масса. Шум, теснота. Лакеи целый день только подают и убирают со стола. Как только их хватает на это, все ведь одни и те же.

В семь часов утра в Витебске ко мне в купе село два семейства евреев с бесконечным количеством детей. Одно было очень приличное, дети чистые, славные; но второе – вероятно, с билетами 3‑го класса – буквально извело меня. Во-первых, папаша и дети были прегрязные и препротивные. Папаша каждую минуту врывался в купе (я была в дамском), то переставить вещи, то снять едва-едва держащуюся на веревках корзину, то вытащить вонючий мешок с провизией, то поправить своей «мамэ» подушку, то задвинуть окно. При этом он без всякой церемонии становился ко мне на одеяло, толкался, распоряжался по-своему моим багажом и т. п. А меньшой сын