Записки о виденном и слышанном - Евлалия Павловна Казанович

знаменательно и утешительно то, что за женщиной признаны известные заслуги перед обществом и государством, т. к. орден дается именно за них. Остальное – дело будущего, и нам следует только продолжать идти по пути, на который мы встали, и не уставая стучаться во все встречающиеся по дороге запертые двери, но при этом не забывать очень строго следить за собой, за воспитанием в себе необходимых для большого общественного труда качеств, за развитием своего ума, воли и выдержки. Тут мы должны проделать огромную организационную, если можно так выразиться, работу над собой самими, и только те, кто ее поймут и проделают, будут вправе фактически получить права, которые должны быть даны в принципе всем. Нечего законодателям бояться того, что, получив права, женщины засорят собою различные учреждения, понизив в них качество труда; жизнь не допустит недостойных; но те, которые уже готовы, не должны гибнуть из‑за своего бесправия, а должны получить возможность выявить себя на том поприще, для которого будут в себе чувствовать склонность и данные.

26/VII. До сих пор не могла увидеть Ильина: в приемные дни он не являлся, в другие дни к нему не допускали, а сегодня прочла в газетах, что в Германию уже назначены три дамы: жена ген. Самсонова, Н. И. Оржевская и Казам-Бек223. Таким образом, слова Лели Субботиной224 оправдались самым блестящим образом. «Из этого ничего не выйдет, – говорила она мне, когда я рассказала ей о своем намерении, – поедут дамы с очень большой протекцией, наверное, жены каких-нибудь генералов, попавших в плен. Для них и вся история затеяна: они обратились к Марии Федоровне, а та устроила все через Данию. Поверьте, что искать для поездки в Германию сестер никаких не будут, со стороны никого не возьмут, а имена трех, которые должны поехать, давно уже намечены, и их будут беречь в Германии как зеницу ока…»

Итак – «жар души» опять «растрачен в пустыне…»225 И сколько таких жгучих, страстных, но бесплодных мечтаний!

Некуда пристроить мне себя! Условия нашей – а моей в частности – жизни не дают мне возможности использовать настоящим образом своих сил, которых когда-то было очень много, да и теперь еще не мало для дела на благо моей горячо любимой России.

Но если так сильно мое желание работать и если я чувствую себя способной для дела, почему же я не могу пробить себе дорогу к тому большому делу, которого так жаждет душа? А вот почему. Есть люди, которым достаточно самой маленькой дырки, через которую можно было бы прорыть себе дорогу в открытое море жизни; они совершенно укладываются по этой дырке; с увеличением прохода увеличиваются и сами в росте и, попав на простор, вытягиваются во всю свою ширину, длину и глубину. Есть же такие люди, которые только тогда и способны что-нибудь сделать, если благодетельная к ним судьба сразу помещает их в большое пространство стихии, и там они, свободные и сильные, переливают всеми блестящими цветами своей многогранной души. К мелкой борьбе за право жить и трудиться они не способны; прокладывание пути к жизни по узким коридорам жизненного подземелья обламывает крылья, способные поднять их к солнцу для того, чтобы послать оттуда людям благодетельные лучи его как залог любви и света, а многоцветные грани души их, слишком нежные и мягкие, стираются о грубые стены подземелий…

Отчего так несправедлива жизнь? Те, которые душу готовы отдать за добро, за свет, за любовь, обречены на безделье и прозябание, а низкие, продажные души строят жизнь и торгуют судьбой и жизнью миллиардов человеческих существ для своих личных, мелких благ!!..

Вчера я провела часа полтора в приемной Главного управления Красного Креста и насмотрелась много. Были там едва дышащие генералы, стоящие во главе больших деловых организаций; были их многочисленные просители, каждый из которых старался урвать себе что-нибудь от этих потерявших уже память и соображение деятелей благ, причем в ход пускались ссылки на всесильных князя N., графа R., барона Z. и т. д. Был между прочим и немец. Он явился к Мейендорфу226. Почему-то на нем была военная форма, хотя он назвал себя помещиком одной из губерний, ныне занятой германцами. Костюм его был весьма подозрительного вида: неряшливо потрепанный и какой-то затрапезный, но вовсе не похожий на те, в которых возвращаются наши воины из дела, а скорее того типа, который бывает на разных темных личностях из низов, занимающихся переодеваниями, или на отставных забулдыгах: порыжелые брюки с выцветшими широченными желтыми лампасами, стоптанные штиблеты, покрытые пылью, рыжий свисающий с талии пояс; густая рыжая борода и усы, заостренный тонкий нос с красным кончиком, небольшие голубые глаза со взглядом имбецилов или эпилептиков, низкий лоб с поперечными морщинами и бобриком волоса на голове без затылка – дополняли неприятное впечатление, производимое его костюмом.

Сначала я видела только коротко выстриженную шею и угодливо изогнутую спину сквозь дверь коридора, в котором он стоял, да слышала мягкий тенорок, особенно тщательно и чересчур часто выговаривавший: «Ваше высокопревосходительство», которому отвечал низкий бас пожилого человека. Тенорок убедительно упрашивал, говоря:

– Ваше высокопревосходительство! Я трудился добровольно и безвозмездно, не получая никакой награды от начальства, а теперь у меня нет ничего… У меня были свои моторы, свое имение, и теперь его занял неприятель. Я едва спасся сам; я все время отправлял раненых, я помогал в санитарных поездах, давал свои моторы, сам всюду ездил на них, и все как доброволец, без всякой награды…

– Отчего же вы не вывезли своих моторов? – спросил бас.

– Так как же, ваше высокопревосходительство, мой мотор (он уже переехал на один мотор) забрал неприятель! Я же сам едва только спасся, и теперь я приехал к вам просить какого-нибудь места, какой-нибудь должности в Красном Кресте. Я ознакомился с санитарным делом, я умею ездить на моторах, я могу поехать в действующую армию от Красного Креста. Мне (не поняла кто) сказал, что, если попросить генерала … (тоже не разобрала), он устроит все, надо только иметь маленькую протекцию; а генерал … знает меня, знает всю мою семью с малых лет и посоветовал обратиться к вам, ваше высокопревосходительство! Сделайте милость, у меня теперь ничего нет, все взял неприятель; а я же трудился для нашей армии добровольно и безвозмездно…

Мне было до тошноты противно его слушать. Все мое существо негодовало и возмущалось; я чувствовала, что в конце концов этот «Берг» пробьется-таки в действующую армию, что не один, так другой немец вытянет его, а потом он в лучшем виде