Александр Лавров - Андрей Белый

Продолжительное пребывание в позиции «друг перед другом с опущенными забралами», конечно, не способствовало превращению выработанного литературно-полемического соглашения в глубокую внутреннюю консолидацию и было чревато дополнительными осложнениями в условиях фактической единоличной диктатуры Брюсова в «Весах». Насаждавшееся усилиями главным образом тех же Белого и Эллиса представление о Брюсове как безусловном «вожде», воплотившем в своей творческой деятельности черты «истинного» символизма с наибольшей яркостью, на деле не только не укрепляло внешний престиж «весовской» группы (попытки «канонизации» Брюсова встречались среди литераторов либо с иронией, либо резко критически), но и подтачивало изнутри рачительно возводимый монолит «ортодоксального» символизма. Единовластие Брюсова неизбежно стимулировало внутреннее брожение в рядах его сподвижников, способствовало обострению личных разногласий. Письмо Белого, адресованное Эллису, являет собой весьма выразительное подтверждение того накапливавшегося неблагополучия во взаимоотношениях «весовских» лидеров, которое грозило разрешиться шумным конфликтом и могло сказаться на судьбе журнала.

Впрочем, обвинения по адресу Брюсова и Эллиса, сформулированные в письме Андрея Белого со всей безудержностью его темперамента, не возымели прямых последствий. Возможно, этот документ — не отосланный, а лишь прочитанный Белым адресату и, скорее всего, не доведенный до сведения Брюсова — так и остался лишь свидетельством тяжелого, кризисного психологического состояния, в котором пребывал его автор в начале 1908 г. (вспоминая об этой поре, Белый констатирует свою «прострацию, угрюмость», «мрачное утомление»[1042]). Отношения Белого и Эллиса внешним образом тогда изменений не претерпели — да, видимо, и не могли претерпеть: аффект всегда оставался их атрибутом, предельная откровенность и «чрезмерность» высказываний предполагались самим характером этой дружеской связи (показательно в этом смысле признание Эллиса в письме к М. И. Сизовой, относящемся к осени 1908 г.: «Всякую же критику своих поступков и слов от таких людей, как <…> Бугаев, я готов выслушивать и с ней безусловно считаться»[1043]). Лишь один отголосок, одно конкретное проявление намечавшегося «бунта» Андрея Белого можно обнаружить в литературной хронике тех дней — передачу им весной 1908 г. цикла своих стихотворений в «Золотое Руно», орган противоположной «Весам» внутрисимволистской фракции. Такой откровенно «некорпоративный» поступок вызвал решительное осуждение среди соратников Белого по «Весам» и последовавшее его «покаяние», выраженное в письмах к Брюсову[1044] с той же экзальтацией, какой исполнено «инвективное» послание к Эллису. Коллизии, столь рельефно в нем обозначившиеся, получили, однако, свое латентное развитие и не могли не сказаться опосредованным образом на последующей судьбе «Весов», прекращенных изданием в конце 1909 г.

Письмо Андрея Белого к Эллису печатается по автографу, хранящемуся в архиве Андрея Белого в Российской государственной библиотеке (РГБ. Ф. 25. Карт. 30. Ед. хр. 6).

Письмо, прочитанное Л. Л. Кобылинскому.

обостренность наших отношений требует, чтобы я высказался откровенно о сущности того, что происходит вот уже 3 месяца между нами троими — мной, Тобой и Валерием Яковлевичем. И справедливость требует заметить тоже, что Твоя роль в близящемся конфликте между мной и Брюсовым или более чем <н>елепа (я привык Тебя считать человеком благородным и потому считаю Тебя слепым), или… не вполне добросовестна[1045].

Прежде всего:

I. Я стою на платформе, какая была выработана летом в отношении к тактике[1046] (независимо от характера личной приязни к Иванову вследствие нашего примирения[1047] и той нравственной поддержки, которую встретил в нем в трудную минуту жизни и которой не встретил в тех, кто называет себя моими друзьями).

II. Я доказал мою верность нашему соглашению, кажется, больше всех нас и статьями в газетах, и рецензиями, не щадя тех, которых Ты называл в «Эстетике»[1048] «моими друзьями». Мне принадлежит статья против Блока (в газетах)[1049], написанная в период, когда наши личные отношения были прекрасны. Я не щадил Иванова в той лекции, с которой Ты убежал, хлопнув дверью (о чем говорила вся Москва), не потрудившись выслушать до конца, что я говорю против Иванова[1050]. Ввиду нашей тактики это было «возмутительно» (ведь не хлопал же я дверью, когда в лекции о Бодлере Ты говорил неприемлемые вещи). Далее: Ты жаловался мне, что друзья невнимательны были к Твоей лекции, а Ты не выслушал до конца ни одной моей лекции, убегая и даже уводя с собой знакомых, бранясь где только можно и не высказывая мне прямо ребром то «возмутительное», что по-Твоему в моих лекциях заключалось. Я ни разу не сетовал на все это, относя Твое поведение к несчастному темпераменту. (Теперь этот «темперамент» обладает еще, как я вижу, и сознательностью, находясь в полном соответствии с принятым намерением Вал. Брюсова отныне перегрызть мне горло, как литератору).

Но далее: я отклонился.

III. Я высоко чтил и буду чтить литературное значение Брюсова; чтил, когда Ты грубо ругался Брюсовым, буду чтить и тогда, когда Вы с Брюсовым разойдетесь и Ты опять примешься за старое.

Я доказал именно теперь, что тактически я стою все на том же; пока Ты расхваливал Брюсова в гостиных и «только», я его по мере сил проводил в лидеры символизма, разрывая все с Блоком, Ивановым, Зайцевым[1051] и др. 1) в газетной статье по поводу «Путей и перепутий»[1052], 2) в «Критическом обозрении»[1053], 3) в «Свободной Молве»[1054], 4) в «Русском Слове» (на днях идет мой фельетон)[1055]. Надеюсь, это больше, чем болтовня в гостиных. И Ты смеешь меня за Брюсова обвинять? Конечно, я не стану курить фимиам Брюсову в «Весах», как делаешь это Ты (неприлично!)[1056]. Я сделал более в смысле нашей программы, чем Ты (я же из-за Брюсова не вернулся в «Руно»[1057] и сдерживал «Перевал» от выходок)[1058]. Опровергни эти факты! Между тем, неприлично сбежав с лекции, Ты не выслушал, что я говорил о Брюсове. А Ты имел смелость утверждать знакомым, что я в лекции о Брюсове не упомянул. Это — ложь. Я для «Весов» и нашей тактики жертвовал всем — местом в «Руне», где я имел возможность печатать объемистые статьи (в «Весах» я в этом отношении с обрезанными крыльями)[1059]; я жертвовал личными отношениями. И Ты после всего имеешь… (ну как бы это выразиться)… смелость иронически пить за моих литературных друзей? Кто Ты? Я думал, что Ты человек правдивый. Для чего Тебе нужно меня провоцировать? А между тем Твои поступки есть только «провокация».