Федор Достоевский. Единство личной жизни и творчества автора гениальных романов-трагедий [litres] - Константин Васильевич Мочульский

Степан Трофимович носит еще имя знаменитого московского профессора-историка 40-х гг. Тимофея Николаевича Грановского. Это – «чистый и идеальный западник со всеми красотами». «Характерные черты: всежизненная беспредметность и нетвердость во взглядах и в чувствах, составлявшая прежде страдание, но теперь обратившееся во вторую природу». «Он – прежнее славное имя (две-три статьи, одно исследование, путешествие по Испании, рукописная заметка о Крымской войне, ходившая по рукам и доставившая ему гонения). Становит себя бессознательно на пьедестал, вроде мощей, к которым приезжают поклоняться, любит это». «Любит писать плачевные письма. Лил слезы там-то, тут-то». «Любит шампанское». «Оставьте мне Бога и искусство. Уступаю вам Христа». Автор относится к своему герою с иронической симпатией. Как ни смешон Степан Трофимович, все же он действительно поэт. «Dies irae. Золотой век, греческие боги». Верховенский – не портрет Грановского, а синтетический образ русского идеалиста 40-х гг. Некоторые черты его заимствованы автором у В.П. Боткина («Путешествие по Испании»), у Б.Н. Чичерина («Заметка о Крымской войне» намекает на статью Чичерина «Восточный вопрос с русской точки зрения»), у А.И. Герцена («хорошо устроил денежные дела» и «плачет о всех женах») и даже у Белинского. Образ «идеального западника» предстал перед Достоевским сразу, во весь рост. Через все переделки романа он пронес неприкосновенным свое эстетическое credo. По первоначальному плану, Степан Трофимович должен был читать лекции о Мадонне и рассуждать о том, что «без Шекспира не должно жить человечеству и, кажется, совсем нельзя жить человечеству». Идеологически личность его не менее устойчива, чем личность «почвенника» Шатова.

Образ Петра Степановича Верховенского непосредственно связан с личностью революционера С.Г. Нечаева, основателя общества «Народная расправа», организатора политического убийства студента Иванова и автора «Катехизиса революционера». Фанатик, аскет и деспот, Нечаев обладал громадной силой воли и требовал от своих последователей слепой покорности. После убийства Иванова он бежал за границу, три года сотрудничал с Бакуниным, но был выдан русскому правительству и умер в Петропавловской крепости. Психологически Верховенский мало похож на Нечаева. Автор рисует не портрет, а карикатуру на революционера. В личности Нечаева есть мрачное и холодное величие, в образе Петра Верховенского подчеркнуты комические и низменные черты. Из зловещего демона Достоевский сделал хихикающего и суетливого «мелкого беса». Впрочем, автор романа-памфлета и не собирался воспроизводить действительность. «Мой Петр Верховенский, – признается он, – может нисколько не походить на Нечаева». Герой характеризован не психологически, а идеологически, как носитель идеи атеистического нигилизма. В плане романа-памфлета роль его была гораздо значительнее, чем в печатной редакции. Действие строилось на борьбе «нового русского человека» (Голубова-Шатова) с нигилизмом. Петр Верховенский стоял в центре интриги, как антигерой. В первых же набросках он наследует от Нечаева его имя, организацию «пятерок», разбрасывание прокламаций, революционную пропаганду среди рабочих и убийство Шатова. Автор разрабатывает его психологическую характеристику: «Сначала студент очень смирен и малоразговорчив, так что отец даже и подсмеивается (пороху не выдумал). Но вдруг спор с отцом… Дерзкий спор. «Баба и проч.». «Студент прост, прям, перестроить мир. Шатать фальшивыми деньгами и вестями, – чем ни попало… Студент не глуп, но мешают ему главное презрение и высокомерие нигилистическое к людям. Знать действительности не хочет». (Анекдот, по слухам, что фабричные его надули, а он уехал уверенный, по-французски, что будут баррикады.) Вопрос же о благородстве и подлости он и не ставит, как прочие нигилисты. Не до того ему и не до тонкостей. Дескать, надо действовать». Вот образчик его разговоров с Шатовым.

«Н е ч а е в: В прокламациях на правительство чем больше лгать, тем честнее. Это – прием герценовский.

Ш а т о в: И иезуитский.

Н е ч а е в: Иезуиты чрезвычайно умный орден, и в них, если хотите, истина. Иначе на свете не проживешь.

К н я г и н я (с жаром): Я всегда это думала.

Ш а т о в: Думать ничего не додумаешься, так решать, не думая, топором, – вот ваша подлая программа».

Пафос разрушения энергично выражен в диалоге между Степаном Трофимовичем и сыном. Отец говорит: «Не легкомысленны ли вы и какую ответственность берете на себя за потоки крови, которые вы хотите пролить? Устроить трудно. Вы ломаете потому, что это всего легче». Петр Верховенский отвечает: «Никакой ответственности, мы просто несем наши головы. Будущее общество создастся народом после всеобщего разрушения, и чем скорее, тем лучше».

«С т е п а н Т р о ф и м о в и ч: …Народ если увлечется бунтом и грабежом, то тотчас же и усмирится, устроит что-нибудь другое, но по-своему и, пожалуй, еще гораздо худшее.

П е т р В е р х о в е н с к и й: Пусть: но уж то хорошо, что один мир погибнет. Настанет другой, хоть и с ошибками, устроенный народом, но уж наверное капельку получше. Когда увидят ошибки, мы или последователи наши его опять ниспровергнем, и так далее, до тех пор, пока примется наша программа целиком. Но уже и при первом опыте мы цели достигнем уже тем одним, что принят будет принцип топора и революции.

С т е п а н Т р о ф и м о в и ч: Но если вы не знаете наверно, что программа ваша истинна, каким образом вы берете на свою совесть злодейство разрушения?

П е т р В е р х о в е н с к и й: Мы верим, что программа наша истинна и что всякий, принявший ее, будет счастлив. Вот почему и решаемся на кровь, потому что кровью купится счастье.

С т е п а н Т р о ф и м о в и ч: А если не купится, что тогда?

П е т р В е р х о в е н с к и й: Мы уверены, что купится, и для нас довольно».

Этот политический диалог достоин лучших страниц «Бесов». Верховенский представлен теоретиком анархии; у него своеобразный катастрофический эволюционизм. История движется от одного разрушения до другого, и каждый новый мир «капельку получше» предыдущего. В конце ряда разрушений наступает «всеобщее счастье» – земной рай. В черновой тетради № 3 многочисленные заметки объединены в два отдела: «О том, чего хотел Нечаев» и «Взгляд Нечаева на ход внутренней политики». Эта изумительная по остроте формулировок программа анархизма достойна отдельного исследования. Автор резко подчеркивает, что герой его не социалист, а анархист. «Нечаев не социалист, – пишет он, – но бунтовщик; в идеале его бунт и разрушение, а там что бы то ни было». С необычайной