Письма. Том второй - Томас Клейтон Вулф

Так что при первой же возможности, надеюсь, вы сунете это письмо в карман (в качестве представления – хотя в этом нет необходимости) и… заглянете к нему туда. Если кто-нибудь вмешается, просто тихо скажите: «Вы не понимаете, я пришел повидаться с моим другом Барнардом; я знаю его уже несколько сотен лет». Ведь именно так он сказал привратнику Сикстинской капеллы (заменив Микель Анджело на Барнарда), когда впервые пришел туда, чтобы пообщаться со своим старым другом»], и я могу, таким образом, упомянуть ваше имя, когда буду уходить.

Для молодого человека прекрасно, когда он встречает великого старика, потому что, как мне кажется, мы никогда не теряем полностью надежду, которая появляется у нас в детстве и которая сильно сохраняется в первые годы нашей юности, что мы встретим человека такой непобедимой силы, мудрости и опыта, что все горести и ошибки в нашей собственной жизни будут разрешены им. Возможно, это прискорбная слабость, но если это так, то, несомненно, в той или иной степени она присуща всему человечеству, и хотя теперь я знаю, что мы должны найти средство от своих ошибок в самих себе и извлечь из собственной жизни силу, которая поможет нам жить, и что нет на земле человека, который мог бы произнести столь волшебное слово, чтобы освободить нас от смятения, борьбы и недоумения в нашем собственном духе, я все же всегда чувствую великое пробуждение силы, надежды и радости, когда встречаю такого человека, как этот, вся жизнь которого – акт веры, и который живет и работает с такой великой стойкостью.

Если мне не удастся увидеться с ним этим летом, возможно, когда вы приедете в город, вы пригласите меня на встречу с ним. Я уеду куда-то в октябре и, возможно, вернусь домой, если вы все еще будете там [Маккей в это время жил в Ардене, Северная Каролина], я приеду к вам. Если вы приедете в Нью-Йорк до этого времени, не дадите ли вы мне знать? А пока я снова шлю вам пожелания здоровья и счастья во всех ваших делах.

Роберту Рэйнолдсу

Коламбия Хайтс, 101

Бруклин, Нью-Йорк

29 августа 1933 года

Дорогой Боб:

У меня уже неделю не было машинистки – отсюда моя лень писать тебе. Было так приятно побывать у тебя – я думаю, что это место великолепно, и я никогда не видел более прекрасной семьи и таких ласковых детей. Могу ли я приехать еще раз и остаться на два дня, и когда я могу приехать? Если я приеду, можно нам еще горячих пирожков? Они показались мне самыми вкусными из всех, что я когда-либо ел.

Я пишу очень увлекательную работу – по крайней мере, она увлекает меня, настолько, что я нахожусь в бредовом психическом и ужасном физическом состоянии – нечто среднее между трепетом и олимпийским спокойствием. Иногда, когда я работаю над романом, мне кажется, что он будет настолько хорош, что я чуть не плачу от этого, а когда я не работаю над ним, я проклинаю Бога, людей и все остальное. Я назвал свой роман, который, как и все остальные, является разделом темы ярости, – «Образ ярости в юности художника» – это хорошее или паршивое название? Я просто набросал его, так что его можно изменить, «В молодости художника» я считал подзаголовком, не имеющим к нему особого отношения. В любом случае речь идет о ярости, не о ярости художника, но о той ярости, которая присуща молодым мужчинам, возможно, больше в этой стране, чем где-либо на земле – безумие, ликование, желание есть и пить землю, пускаться с ветром по одиноким дорогам и так далее. И начинается она самым неистовым образом, каким только может быть, – в поезде, мчащемся ночью на север через штат Вирджиния с тремя пьяными молодыми людьми, опьяненными как ликующим фактом и яростью от того, что они впервые едут в город, хотят покорить мир, сделать все, увидеть все и так далее, как и кукурузным ликером, который они передают из рук в руки [Этот эпизод появляется в романе «О времени и о реке» на страницах 69-76]. Сцена начинается на конечной платформе пульмановского вагона, поет, ревет, ржет от смеха, полона иллюзий власти – дикая, безумная, нецензурная и развратная сцена, смешанная с ритмом колес, тысячей звуков поезда, бессмертным пульсом и вечностью земли снаружи против этого снаряда, яростью, молодостью, краткостью дней человека, иллюзиями, мыслями о власти, всеми тонами, настроениями и навязчивыми воспоминаниями, которые вызывает в нем движение поезда; и наконец сон, и один из спящих, лежащий на своей койке, не спит, а пребывает в странной коме, смешанной из снов и видений с темной таинственной землей, проплывающей мимо него, и наконец перед сном ему является видение двух всадников, скачущих на поезде по темной земле, в такт ритмичному стуку колес, с каким-то гипнотическим напевом:

Тощая смерть и бледная жалость

Едут, чтобы взять

Город, город, город,

Бледная смерть и тощая жалость

Проснулись, что бы взять

Город, город, город,

Еду, что бы взять

Город, город, город – и так далее

В любом случае, я знаю, что это правда, то, что я чувствовал, то, что чувствовали все мы, и я надеюсь, что они опубликуют это, и проклятые дураки не сочтут это диким бредом, эксцентричностью и так далее. Я пытаюсь в своих ограниченных возможностях сделать то, что делали великие художники – описать не реальность как факты, буквально воспроизведенные, а реальность как факты, впитанные, неоспоримые, слитые в образ – здесь в образе поезда, юности, наполненной всей яростью его силы, радости и веры – который может быть не похож ни на один поезд, ни на одну группу, встречающуюся в поездах, но больше похож на основной человеческий опыт, чем может быть любой набор фактов. Я знаю, что это правда, потому что я жил этим, чувствовал, сделал это частью себя. Теперь я надеюсь, что это будет хорошо. Впервые за много лет я рассказал кому-то о том, что пишу. Это само по себе по-юношески – стремление выставить свои товары напоказ, пока они еще не построены. Так что не говорите обо мне. Поезд – это только одна маленькая часть. Надеюсь, скоро увидимся…

Джулии Элизабет Вулф

Монпелье, Вермонт

Среда, 13 сентября 1933 года

Дорогая мама:

Хочу написать тебе несколько строк до того, как вернусь в Бруклин, а оттуда напишу тебе более длинное письмо. Мой друг [Роберт Рейнольдс, автор нескольких романов, один из которых он посвятил Тому], писатель, живущий