Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

черной бородой – смуглый, немощный; лицо его худое, сухое, желтовато-бледное. Рядом сидит мальчуган, также в бурке. Позади них какие-то вещи. Следующие за подводой казаки были все в папахах, в гимнастерках, в бешметах или в черкесках нараспашку. Безусловно, по общему виду, эти люди взяты, арестованы, из строя.

Когда сам арестованный, находишься под конвоем в толпе себе подобных, то не знаешь своего внешнего «вида», каков он для постороннего, но, когда ты вышел «из подобного строя» и встречаешь «соответствующий», настроение твоей души становится совсем иным. Ты видишь в арестантах несчастных людей, беспомощных и жалких на вид. А когда эти люди в папахах, в знакомых костюмах, и когда ты опознаешь в них своих кубанских казаков, проникаешься особенной любовью к ним, и душа обливается кровью.

– Ну, чего ты стал?.. Пойдем! – говорит мне нервный Храмов.

– Это наши офицеры-кубанцы!.. Я должен узнать – куда их гонят? – отвечаю.

Ваня Храмов ругается, бросает меня и уходит, а я плетусь по тротуару, иду рядом с ними. Конвой сильный, подойти нельзя. Их вогнали в вокзальный дворик. Они, сняв вещи с подводы, расположились у стены. Конвой, окружив их, взял винтовки «к ноге».

И в Костроме, и в Москве появление арестованных групп людей в папахах, гимнастерках, в бешметах, подпоясанных казачьими поясами с серебряными наконечниками на них, в черкесках нараспашку, некоторых в бурках, плохо бритых, с усами, многих с черными бородами, шедших посреди улицы под конвоем, всегда привлекало внимание местных жителей. Внешний вид этих людей и по костюмам, и по походке, и по лицам – обветренным и загорелым – резко отличался от здешних.

Этот внешний вид «людей в папахах» говорил, что они жители юга России, по внешнему виду воины, арестованные и гонимые красной властью, которую и они ненавидели. Интерес их усиливался, когда они узнавали, что это казаки с Кавказа, воины Белой армии. Их окружали и рассматривали как диковинку, неведомую им и которую они видят впервые в своей жизни, а в данном случае, как казакам и воинам Белой армии, выражали полное сочувствие, смешанное с жалостью.

Протиснувшись в толпе к не сводящему с меня глаз хорунжему Мельникову – коротко бросаю ему только одно слово «куда», то есть куда вас гонят? А он, высокий, стройный, подтянутый по-воински, вздернул плечами, чем показал, что и сами они не знают, куда их гонят, – в ответ бросил мне также только одно-единственное слово «хлеба!», то есть показал мне, что они голодны и он просит достать им хлеба.

Быстро выхожу на улицу и, уже опытным глазом загнанного зверя, нахожу и покупаю где-то в подворотне полбуханки большого серого хлеба. Возвращаюсь и прошу у ближайшаго часового-конвоира передать хлеб арестантам.

Услышав это и увидев хлеб в моих руках, он гонит меня «многоэтажным матом»… Но я уже «стреляный пленник». Конвоиры все в шинелях и поясах, хотя и стояла летняя погода. Из этого я заключил, что они есть воинский наряд от части, может быть, от самой Кубани, как и у нас от Ростова до Москвы, но отнюдь не чекисты. Значит, они мобилизованные крестьяне, которые в громадном своем большинстве настроены против красной власти.

Кроме того, мы уже познали, что конвоиры не любят и не уважают тех просителей, которые заискивающе обращаются к ним. Им надо говорить точно свое желание, действуя на их душу человеческую.

С полбуханкой большого хлеба под мышкой подхожу вновь к ближайшему конвоиру и прошу разрешения передать его «знакомому» в группе. Этот конвоир также матом гонит меня от себя, но я не унимаюсь и настаиваю на своей просьбе.

– Которому? – спрашивает он.

Я указал на стройную фигуру хорунжего Мельникова в маленькой хоперской шапчонке, стоявшего впереди своей группы и не сводящего с меня глаз.

– Ну, передай и потом убирайся отсюда к е-еной матери! – грубо, злобно, очень виртуозно по-солдатски ответил он и отвернулся от меня.

Я понял из образной солдатской ругани, что ему осточертело конвоирование арестантов, что красной власти он не любит, может быть, сочувствует пленникам, но и боится ответственности. «Проглотив» безо всякой обиды эту ругань, быстро подхожу к Мельникову и передаю хлеб. У него грязным белым носовым платочком перевязана ладонь правой руки.

– Что это? – коротко спрашиваю.

– Отнимали кинжал, я сопротивлялся и порезался им, – отвечает он.

Из-под черного пятна, так бросающегося всем в глаза, бурка под самые уши, нахлобученная черная крупная папаха, черная, с легкой проседью борода, утопающая под борт бурки, выглядывало сухое, желто-болезненное лицо какого-то старика.

– Кто это? – спрашиваю Мельникова, все так же коротко, быстро, пока конвой еще терпит наше присутствие.

– Полковник Солоцкий… Он очень болен… И ему разрешено ехать на подводе.

Возле этого полковника Солоцкого, также в бурке, в каракулевой потертой черной шапчонке, сидел красивый юноша с печальными черными глазами. Он как бы прильнул к этому больному старику.

– А это кто, молодой человек? – допытываюсь.

– А это его сын, хорунжий Солоцкий… Ему позволили быть на подводе при больном отце, – информирует Мельников.

– Ну, довольно вам всех тут рассматривать!.. Убирайтесь все со двора «к такой-то матери»! – вдруг огласил распоряжение старший конвоир.

Все молча, послушно вышли на улицу. Пленники, не меняя положения, печально смотрели нам вслед.

В 1931 году в Париже, на Войсковом празднике, я неожиданно встретил этого хорунжего Мельникова, офицера 1-го Хоперского полка при отступлении от Воронежа зимой 1919 года. Где-то южнее Купянска наша Кавказская казачья дивизия потеряла связь со 2-й Кубанской казачьей дивизией генерала Фостикова. Генерал Шифнер-Маркевич приказал мне от Хоперской бригады, коей я командовал (левофланговой Партизанской бригадой командовал полковник Соламахин), выслать офицерский разъезд, найти штаб генерала Фостикова. Боевая обстановка была тяжелая. Весь фронт, почти без боев, откатывался к Ростову. Пуржил снег. При дорогом кавказском оружии под серебром поверх шубы-черкески – представился мне этот хорунжий Мельников на добром коне, без башлыка, в небольшой черной каракулевой папахе. Приятный и подтянутый внешний вид его меня заинтересовал. Разъяснив обстановку, вернувшись, он доложил, что в дивизии Фостикова полный порядок, чем и порадовал нас.

Теперь, через 12 лет, я вижу его постаревшим, расслабленным, каким-то немощным. Обрадовавшись такой неожиданной встрече, спросил:

– Как и откуда бежал?

На этот вопрос он как-то беспомощно махнул рукой и ответил:

– Надо долго и много рассказывать.

Жаль. Из разных крупинок будущий историк напишет полную историю гибели кубанского офицерства. Солоцкие – видная офицерская семья Лабинского отдела.

На военно-политических курсах

Наступила очередь для нас – зачисление на «военно-политические курсы». Они вмещали в себя 500 офицеров, коих перевели на жительство в длинные двухэтажные Александровские