Только о личном. Страницы из юношеского дневника. Лирика - Татьяна Петровна Знамеровская

ты так любила. И это прошло, теперь ты стала старше», – перебил меня Женя. – «Да, но если бы я встретила с его стороны равнодушие, холодность… Я же столкнулась с его любовью ко мне, и с новой силой во мне воскресло замолкнувшее чувство; я поняла, что никого не могу любить так цельно, как его. Очевидно, мы нужны друг другу. Милый Женя, если бы не эта встреча, не вспыхнувшая старая любовь, я сказала бы сейчас тебе, что ты для меня дороже всех. Потому что только к тебе пробуждалось в моем сердце снова большое чувство, и никто мне в то время не был так дорог, как ты. Последний год в Днепропетровске был занят для меня тобой, прежде всего тобой. Но ты поймешь, что я не могу полюбить никого так, как я люблю его». Я почувствовала, как Женя, взяв меня под руку, нежно прижал к себе, стараясь остановить мою усиленную нервную дрожь. Я почувствовала, как его губы коснулись моей шеи, моих волос, лица и он возбужденно шептал: «Дорогая моя Танюша, я рад за тебя, безгранично рад, что ты любишь и любима. Запомни, что есть на свете человек, бескорыстно желающий тебе самого лучшего в твоей жизни, главное – счастья, которого ты достойна. И еще прошу тебя запомнить, что если когда-нибудь тебе нужны будут помощь, участие, дружба, я сделаю для тебя все, как верный, любящий друг. Не забывай этого никогда. Я радуюсь глубоко и искренно твоей любви. Я всегда боялся, что ты легко можешь быть несчастна. Тебе нужно такое чуткое понимание! И надо, чтобы спутник твоей жизни был созвучен тебе, как камертон». Я почувствовала, что у меня дрожат губы и на ресницах слезы. Женя прижался своей щекой к моей щеке и продолжал говорить: «Запомни еще, дорогая Танюша, что более содержательной женщины, с более богатым интеллектом, я не встречал в жизни. Ты – уникум. И то, что именно ты, а не иная женщина выделила меня из среды других, поставила меня выше других, делает меня бесконечно гордым. Я счастлив уже тем, что я мог быть избранным тобой, если бы мы встретились раньше, если бы я был моложе и не опоздал. Я не буду тебе говорить о своей любви и чувстве к тебе, – это все было сказано раньше, и ты хорошо знаешь, как ты дорога для меня. Но я хочу сказать, что я много хуже, чем ты обо мне думаешь, – ведь все, что есть во мне сейчас хорошего, возрождено было тобой, и все это было для тебя. Не знаю, как назвать мое чувство к тебе. Я не способен на юношескую пылкость. Видимо, я слишком рано растратил ее… Но ты всегда притягивала меня к себе, хотя я и старался от тебя это скрыть под видом дружбы. Вначале твое присутствие даже порой тяготило меня, – слишком я ощущал, как ты необычна, еще не понимая тебя. Но чем больше я всматривался в тебя, тем больше ты переставала быть для меня загадочной, и я понял, что ты живешь в своем особом мире, наполненном всем, что ты любишь и что является сущностью твоей души. Это сложный мир дум и чувств, это искусство, поэзия, музыка, стихи, живопись. В тебе есть особенное радостное поклонение природе, как и самой жизни. Танюша, ты стала прекрасна для меня, единственна, незаменима, твои глаза всегда светились огнем, и меня неудержимо влекло к тебе. Мы говорим, что все это для нас не имеет большого значения, но однако именно это и придавало тебе особенную ценность, захватывая меня день ото дня глубже и неудержимее. Может быть, даже наверное, в моей любви к тебе в последний раз расцвело все самое светлое и радостное, что когда-либо было во мне и что могла дать мне жизнь. Без тебя все это погаснет и увянет. С тобой уйдет последняя надежда на поэзию жизни. Что скрывать? И мне и моей жизни суждено теперь опуститься до обыденности». Он помолчал. Потом добавил: «Но мне думается, что все, высказанное мною сегодня, не должно испортить наших дружеских отношений. Мы, как и раньше, должны остаться друзьями. Я знаю, что ты способна на такую дружбу, которая редко свойственна женщинам». Он взял мои руки и поцеловал их долгим, грустным поцелуем. «Это тебе в благодарность за твои слезы сейчас, за все то розовое, что было у меня к тебе, и за твою теплоту, которую я не мог не оценить. А это, – он крепко пожал мою руку, – это тебе, как лучшему товарищу в знак нашей дружбы. Что делать? С этого дня ты должна остаться только другом для меня». В его голосе прозвучала щемящая душу печаль.

Я себя чувствовала безумно взволнованной, мне было тяжело. Я была благодарна за каждое его слово, за его великодушие и чуткость. Я все еще дрожала мелкой дрожью, а слезы текли по моим щекам. Он посмотрел на меня грустными, красивыми, такими милыми мне глазами и, улыбаясь бледными губами, промолвил: «Ну, Танюша, не надо грустить! Ты должна быть радостна и весела. Я тоже думаю, что по-настоящему ярко и цельно можно любить только в первый раз. К сожалению, обычно первая любовь всегда обрывается неудачно. Но мне думается, что она может или болезненно порваться, или на всю жизнь остаться светлой и большой, дав настоящее счастье».

Мы встали и медленно пошли под руку по аллее, окутанные задумчивой, грустной лирикой белого ленинградского вечера. «Ты знаешь, – сказал он, – ты оставила в Днепропетровске глубокое впечатление, которое нелегко забывается. Подумай, как все же чутко наши студенты подметили то, что ты не похожа на других женщин, что ты умеешь быть хорошим, верным, прямым, мужественным товарищем. К тебе и относились особенно, назвав тебя „Абрашей“; как бы желая мужским именем подчеркнуть то, что тебя приняли как настоящего, равноправного товарища. Как правило, женщина интеллектуально стоит ниже мужчины, гамма ее ощущений уже, проще, менее развита. И когда встречаешь женщину, которая, как ты, не только поднимается до уровня мужчины, но становится выше обычного уровня по своей глубине, по своему внутреннему богатству, то этого нельзя не отметить, нельзя не остановиться изумленным». Потом он много говорил о себе, о своей жизни, о разочарованиях юности, о внутреннем одиночестве, из которого ему уже не найти выхода, о музыке, как будто торопился со мной поделиться всем, что обычно самолюбиво скрывал и прятал. Нам было очень хорошо друг с другом, но в то же время очень грустно. Ему –