Атомный век Игоря Курчатова - Александр Анатольевич Цыганов

и начало здоровье спотыкаться, когда основная тяжесть труда и решений была уже позади, когда дело было поставлено. Словно добежал марафонец до финиша и силы оставили…

Мудрено ли, что окружающие стали замечать новые черты у Игоря Васильевича – повышенную раздражительность, подчас переходящую в тяжкую и необоснованную гневливость, нехарактерный прежде пессимизм. И он сам понимает, что это признаки болезни, что подтачивает его некогда могучий организм, и подтачивает необратимо. И последнее особенно страшно: «Всё течёт необратимо, всё меняется… Вся жизнь изменилась, очень сильно изменилась, и как-то произошло это само собою… Самочувствие отвратительно. Давление не снижается ниже 180. Дела меня замучают до смерти. Я ничего не хочу, ничего не вижу…»

И – главная тоска: «Всё у меня есть. Кроме здоровья» (275).

И вот в мае 1956 года, в день отъезда с женою в отпуск, Курчатов вдруг не может встать из-за отказа левой руки и левой ноги.

Инсульт? Он самый.

…Почти полгода постельного режима. Читать нельзя, решать нельзя, даже думать много нельзя. Максимум, чего добился от врачей, – разрешения хотя бы слушать книги, которые ему будут читать. Отдыхайте, Игорь Васильевич…

Но вот беда! Отдыхать Курчатов не умел. Вернее, умел, но… не любил. Ещё вернее – не умел предаваться праздности. А тут пришлось. И медики с устроенного прямо в доме круглосуточного поста буквально надзирают, даже читать запрещая. И милейшая Анна Филипповна, лечащий врач, постоянно причитает: «Игорь Васильевич, вы больной человек, нельзя же так!» И жена родная за режимом бдит, подчас к полной ерунде придираясь, трагически-упрямо, как это умеют делать опытные любящие жёны…

И что главное, собственный организм отказывается делать то, что делал всю жизнь, словно выбросив из памяти, как заплывал на километры в Чёрное море, как взбегал на горы в Крыму, как бурлил силою, когда котлован под первый котёл копали… В речи некая невнятность, нога от другой отстаёт при ходьбе, голова часто кружится, гипертоническими кризами то и дело избиваемая…

Через полгода врачи разрешили Курчатову вернуться к работе. И казалось, всё неприятное уже позади. Тем более что дела впереди маячили великие. Везде ожидались результаты, а то и прорывы. Курчатов, многое обдумав за время вынужденной паузы в работе, твёрдо решил не просто продолжать исследования по термояду, но и системно поворачивать к ним институт. Уже работающий первый токамак открывал вполне внятные перспективы, немало надежд и на «Огру»…

Но в феврале 1957 года Курчатова настигает новый удар. Теперь перестала повиноваться правая рука. Врачи вновь загоняют его в постель, вновь режим почти полной изоляции, вновь запрещают даже читать. И Марина никого к нему не пускает, ссылаясь на настойчивые указания медиков. Так продолжается почти всё лето.

Читать Курчатову запрещали. Самому. Но не запрещали слушать книги. Если их кто-то ему читал. И Марина попеременно с дежурными медсёстрами зачитывала мужу недавно вышедшую на русском языке «Автобиографию» Джавахарлала Неру. Все 656 страниц. Принесли из библиотеки институтского месткома № 28.

И.В. Курчатов в последние годы жизни…

[НИЦ «Курчатовский институт»]

Через некоторое время от врачей вышло послабление – разрешили читать самому и даже сотрудников принимать. С ограничениями, конечно, но и это было желанным прорывом. Вот только…

Вот только память стала потихоньку сдавать. Если раньше Курчатов помнил всё вплоть до деталей и жёстко спрашивал за выполнение задания, не заглядывая в бумажки, то теперь голова подчас подводила. Забывались великолепные детали идей, что приходили в голову при вечернем обзоре задач и событий перед сном и ранее всегда с готовностью, как пионеры по горну, представали в мозгу по утрам.

И тут выручил дорогой Анатолиус!

Послабление от врачей было ограниченным: читать разрешалось, но только понемногу и – художественную литературу. И более никаких умственных нагрузок. И с теми немногими, кому разрешено наносить визиты, – никаких производственных совещаний!

Джавахарлала Неру перечитать разрешили…

И тогда Александров заменил ту книгу своим подарком под тем же названием и даже с так же оформленной обложкой. А вот страницы в ней были пустыми. В ответ на недоумевающий и с наростами обиды взгляд друга этот любитель розыгрышей протянул… ручку. Записывай, дескать, Борода, свои бесценные мысли!

И это был божественно полезный розыгрыш!

Единственная проблема возникла через несколько недель в лице всё той же неутомимой в требованиях соблюдения режима Али Барышевой. Спросила вдруг: «А что это вы так долго читаете эту книгу?» Попытка соврать – мол, «очень интересно написано, некоторые места перечитываю» – не удалась. Да и не очень хотелось обманывать эту симпатичную, ставшую почти другом семьи, женщину-медика. Пришлось признаться: «Простите, Александра Ивановна, я действительно обманываю, но ведь где-то я должен записать свои мысли, а у меня их очень много».

К чести Али надо признать – никому из своей медицинской братии она эту тайну не выдала. Похоже, в глубине души она была согласна с той своей максимой, что ей высказал однажды утомившийся от её наставлений Курчатов: «Хочу жить и умереть соколом, а не мокрой курицей!»…

С тех пор и до самой смерти «Д. Неру. Биография» стала для Курчатова неизменным спутником. В «книгу», ставшую его неизменной записной книжкою, Игорь Васильевич заносил свои мысли, рассуждения, неожиданные озарения, а также вопросы, планы, задачи.

Глава 5

«Хороша наука физика, да жизнь коротка…»

…Игорь Васильевич, собственно, ненадолго приехал к Харитону сюда, в Барвиху. Здесь проще с ним повидаться, нежели в его заснеженных палестинах посреди замёрзших лесов. Самому Курчатову ведь тоже некогда – все дни, как вернулся из командировки в Харьков, то встречи, то совещания, то посещения руководства. Хорошо хоть на «Реквием» Моцарта сходил, практически случайно увидев афишу у консерватории. Поплавал душою в эмпиреях этой запредельно неземной музыки. Даже не музыки, а – состояния, мира целого. Точнее, «за-мира» – будто действительно там, за Кромкою, побывал, ощутив трепет и возвышенное преклонение. Особенно в самом любимом, Моцартом оконченном Requiem aeternam.

Да… И в ближайшие дни дел будет невпроворот. Так что поделиться надо с другом любимым последними новостями, посоветоваться о планах. Потому что Харитон идеален как человек и как собеседник. Или, точнее, как соспорщик.

Когда-то его таковым никто не воспринимал. Это когда он только появился на тех давних, легендарных уже, но памятно-драгоценных семинарах Иоффе. Сидит этакий хрупкий мальчик, кажется, из студентов ещё не вышедший, слушает доклад, закрыв глаза. Будто спит. А потом поднимает руку, как примерный гимназист, и задаёт уточняющие вопросы, что называется, не в бровь, а в глаз. Или, соответственно, режущие. Заставляющие подчас пересматривать основные положения излагаемого материала.

Так