Братья Нобели - Федор Юрьевич Константинов

…Дорогой месье и друг, это письмо ни к чему не обязывает, нет нужды отвечать на него отказом. Но с другой стороны, из него ясно видно, чего мне недостает и на что я способна…»

Яснее о том, что Берте фон Зуттнер недоставало денег, и в самом деле написать было нельзя. В последующих письмах она говорит о том, как много работает, чтобы предотвратить будущую войну, выражает обеспокоенность ситуацией в Болгарии и Эритрее, пишет, что нужно удвоить усилия по борьбе за мир и просит: «не лишайте меня Вашей поддержки», а заодно спрашивает, как продвигается подготовка к экспедиции Андре, явно намекая, что считает деньги на нее выброшенными впустую, хотя их вполне можно было выделить на дело мира. При этом она, видимо, уколола Нобеля, начавшего уже втайне сожалеть о том, что поддержал экспедицию, тем, что им движет национализм: ему важно, чтобы швед Андре оказался бы на Северном полюсе раньше норвежца Нансена.

Это видно из ответа Альфреда, датируемого 18 февраля:

«Будет ли это Андре или Нансен – мне все равно. Но, если предприятие окажется неудачным, я предпочел бы, чтобы деньги, потраченные на экспедицию, были использованы по-другому. К сожалению, ничего нельзя исправить. Пожертвования ведь не возвращаются.

Главное – успех. Любая большая победа пацифистов – результат и следствие работы женщин, обладающих с рождения благородными чувствами, которые чувствуются уже в ребенке. Будущий интеллект способствует их развитию.

Хочу передать в распоряжение Вашего венгерского комитета тысячу флоринов. Как они будут истрачены?»

Из этого письма ясно видно, что дело мира по-прежнему волнует Нобеля, но одновременно он чувствует, что на него оказывается давление, письма Берты начинают все больше напоминать вежливое вымогательство, и потому ясно говорит о том, что хочет знать, каким образом будут потрачены его деньги, – прежде он такого требования не выдвигал.

Ответ Берты фон Зуттнер не заставил себя долго ждать. В самом начале письма, отосланном 27 февраля, она выражает сожаление о деньгах, потраченных на экспедицию Андре и говорит о том, что открытие Северного полюса, возможно, будет способствовать развитию человечества, но вот если бы те же деньги пустить на ее поездки, петиции, манифестации и все прочее, то есть на общественное давление на власти, то уже в 1900 году можно было бы добиться создания Международного трибунала.

Наконец, она подходит к вопросу Альфреда, куда собирается потратить его пожертвование в 1000 флоринов, и пишет, что Венгерское общество отнюдь не «ее», а самостоятельная организация, хоть и созданная по ее инициативе, однако деньги ему не особенно нужны – оно достаточно богато и уже получило крупные пожертвования. А вот Венское общество мира, которым она непосредственно руководит, напротив, очень бедно, да и его Бернское бюро крайне нуждается в деньгах на организацию конгресса. Словом, она просит Нобеля направить деньги так, чтобы они попали в руки именно к ней, а не к венграм. Спустя две недели она повторяет просьбу о том, чтобы половину обещанной суммы Нобель отправил бы Австрийскому обществу мира, а другую половину – Венскому бюро.

Ну и потом уже следуют вопросы о здоровье и пожелание беречь себя, но трудно сказать, было ли это проявление искреннего участия, или, скорее, все же дань вежливости и понимание, что подобные знаки внимания важны, чтобы сохранить личные отношения со спонсором.

В письме от 18 марта Альфред объясняет, что выполняет ее желание о переводе денег, но добавляет: «Честно говоря, я предпочел бы передать эту сумму филиалу в Пеште. Почему? Да потому, что если оно богато, то это доказывает, что в Венгрии больше инициативы и понимания интересов человечества». В том же письме он сообщает о том, что закончил писать трагедию, благодаря чему мы знаем дату ее окончания. «Сюжет ее, – пишет Нобель, – трогательная история о Беатрисе Ченчи, но я трактую ее иначе, нежели Шелли. Инцест сведен до минимума, чтобы не шокировать ревнителей нравственности. Но я подчеркиваю злодейство отца, что делает оправданным возмездие, пусть оно жестоко, но естественно и в какой-то степени необходимо. Мне интересно, будет ли она принята к постановке, хотя, на мой взгляд, сценический эффект в ней есть…»

В письме 23 марта Берта благодарит за пожертвование, обсуждает международные события, а затем пишет, что «уверена: пьеса написана хорошо», и высказывает предположение, что ее примет любой театр Вены, выражает готовность задействовать для ее постановки свои связи в театральных кругах Вены и Берлина и просит прислать копию рукописи.

Но у нас снова возникают сомнения в искренности этих слов – хотя бы потому, что в следующем письме, от 28 марта, с квитанцией о пожертвовании баронесса пишет о том, что явно интересует ее больше всего: «Как-то Вы мне написали, что готовы завещать значительную сумму на дело Мира. Прошу Вас самым серьезным образом – сделайте это. Не важно, буду ли я в этом участвовать или нет, наш общий с Вами вклад переживет нас».

В последующем письме Нобель сообщает, что в пьесе четыре акта, и она написана на шведском языке в прозе, и он, по его мнению, недостаточно знает немецкий для качественного перевода. «Скандальная сторона, – сообщает он, – смягчена тем, что старый Ченчи заявляет, что Беатриче не его дочь, и настаивает на ее сходстве с Колонной. О сценическом эффекте скажу, что он будет огромным, но две роли чрезвычайно трудны – Беатриче и самого Ченчи».

Берта фон Зуттнер соглашается с Нобелем в том, что ставить такую пьесу в консервативной Австрии, где католицизм является основной религией, безусловно, не стоит, и предлагает попробовать осуществить постановку в Берлине. В письме за 30 апреля о пьесе – ровно два слова, просто вопрос о том, что он с ней решил, – в это время Берту куда больше беспокоит, что матерый антисемит Карл Легер может стать бургомистром Вены.

В те весенние дни Альфред Нобель все еще очень неважно себя чувствовал, но с помощью переписки контролировал все, что происходило в его деловой и изобретательской империи. Особенно пристально он следил за тем, как идут эксперименты в Бофорсе, где Вильхельм Унге закладывал основы мирового ракетостроения, еще не зная, что его опыты в первую очередь будут использованы спустя десятилетия Германией и СССР, а Рагнар Сульман совершенствовал бездымный порох и пытался разработать технологию создания искусственных заменителей природных материалов.

6 апреля Сульман получил от Нобеля очередное письмо:

«С моим здоровьем в этом году, к сожалению, большие осложнения, и очень многое, что нужно было сделать, остается несделанным.

Телеграфируйте мне, как Вы