Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

Веру. Посидел с ними и отправился к Васильеву, на Сретенку. Квартира была все та же: книги, иконы, старые кресла. Хозяйка была, как всегда, в черном платье, с выражением строгой нежности на лице. Васильев был седой, но еще крепкий, в глазах – тепло, а в голосе – мягкий металл. Говорили недолго, рассказал о староверах, об их упрямой вере, о Питириме.

– Да, они кремень, – заметил Васильев.

– Но и в скале может быть родник, – ответил Алик.

Васильев кивнул.

– Тебя ждали. Сегодня чтения, много новых людей, молодежи. Есть один парень, интересный, скептик, но не озлобленный. Посмотришь!

Вскоре квартира наполнилась гостями, сидели тесно, на стульях, на полу, кто-то стоял. Чтения вели вполголоса. Слово «Бог» звучало здесь как вызов и как молитва одновременно. Алик сел в угол, стал внимательно слушать. Говорили о внутренней свободе.

– Настоящая свобода, – сказал один из гостей, – это когда ты можешь не бояться быть собой.

– А что делать, если собой быть страшно? – спросил парень, стоявший у окна. Алик взглянул на него: молодой, умный, в глазах – спрятанная под бравадой боль.

– Учиться молиться. Быть рядом с теми, кто уже прошел этот страх.

Парень глянул на Алика как на человека, который знает путь.

После чтений подошла тихая уставшая женщина лет сорока.

– Вы – Александр? Меня зовут Лидия. У меня сын подросток, он верующий, но я боюсь, что нас могут…

– Не бойтесь, – сказал Алик. – Если он верит – значит, Господь уже рядом. Преодоление страха – это просто шаг, который еще не сделан.

Она смотрела на него, как на что-то забытое, светлое, как на утро детства.

– Помолитесь за него, – сказал Алик. – А я – за вас.

Когда все разошлись, Васильев позвал Алика:

– Пришло твое время. Тебя уже слушают. Ты ведь не кричишь – но слышат.

– Я боюсь гордыни, – ответил Алик.

– Это хорошо. Кто боится – уже на полпути к смирению.

– Я хочу в семинарию поступить.

– Подожди еще год-два.

– Я уже готов.

– Что ж, Господь знает, когда тебе в путь.

Ты – пастырь. И это не титул, а крест.

Стихотворение Александра Меня

* * *

Я добрый пастырь. Овцы разбрелись.

Кругом овраги, скалы и болота.

Не доглядишь – они сорвутся вниз,

Иль их затянет тинная дремота.

Пасу моих овец. И день и ночь

Мой глаз быть зорким должен, слух мой тонок

И быстры ноги: вынести невмочь,

Коль плачет заблудившийся ягненок.

Мой ветхий плащ покрыла густо пыль,

Мне колет ноги высохший ковыль,

Покоя просит сердце, – но сегодня,

Как и всегда, мне видится одно:

Моих овечек снежное руно,

Как облако, заполнит Сад Господний.

1951 г.

* * *

В подвале в Марьиной роще пахло грибами и мокрой штукатуркой. Лампа под потолком моргала. По стенам были развешаны иконы, мигали свечи. Людей собралось немного – с десяток: бабушки в платках, пара молодых людей, женщина с ребенком. За самодельным аналоем стоял пожилой мужчина в рясе. Движения его были неторопливы, голос звучал тихо, но очень уверенно.

Лейтенант Извил Селиверстов с еще одним оперативником расположились в соседней квартире и вели наблюдение за этим подозрительным местом. В подвале была сделана ложная вентиляционная шахта, через нее и велось наблюдение. Средств аудиозаписи в отделе катастрофически не хватало, поэтому все разговоры стенографировались вручную.

– Кто он? – поинтересовался Извил.

– Священник-катакомбник, рукоположен нелегально. Мы еще не знаем точно, где – есть версия, что в Вильнюсе, а может, в Новгороде.

– И много у него духовных детей? Против советской власти, на проповедях и на встречах с прихожанами высказывается? Незаконную литературу распространяет?

– Нет, осторожен. Духовных чад десятки, а может, и больше. Он крестит, венчает, исповедует. Иногда – прямо в лесу, иногда в этой полуподвальной квартире.

Извил кивнул.

– У начальства уже сформировалось мнение по аресту?

– Пока нет. Но получена команда по усилению давления. Приказано выставить наружку, да так, чтобы он ее почувствовал. Пусть знает, что мы рядом.

Позже в отделе лейтенант Селиверстов просматривал протоколы, под каждым стояли подписи, почерк аккуратный, страх чувствовался между строк. «Гражданка П., 1951 г. р., заявляет, что была крещена в квартире гражданки Л., без ведома соответствующих органов». Он положил бумаги в папку, закрыл ее и отложил в сторону. Посмотрел в окно, там была другая Москва, утренние улицы, школьники с ранцами, бабушки с авоськами. Все они спешили по своим делам, жили обычной немудрящей жизнью. Он встал, подошел совсем близко к окну, вгляделся в даль. И вдруг вспомнил Трубную – крики в толпе, мальчишка из соседнего двора, с Серпуховки, вроде звали Алик, его рука, протянутая с пожарной лестницы для помощи Извилу. Они больше не встречались, только иногда Извил видел его на другой стороне улицы. Думалось: вот почему этот пацан тогда решил ему помочь? Ведь рисковал…

После смерти Сталина все сильно поменялось. Выяснилось, что был культ личности и перегибы на местах и в целом по стране. В органах не любили говорить на эти темы. Влияние конторы, конечно, сейчас ослабло, но все же стало и легче. Известно, сколько людей из органов тоже попали под каток репрессий в недавнем прошлом. При Хрущеве было спокойнее, понятие «враг народа» ушло в прошлое, но акцент сместился в сторону борьбы с религиозными предрассудками. Эта задача все чаще и чаще появлялась в стратегических документах.

На расширенном совещании отдела КГБ, в котором работал Извил, уже второй час шло обсуждение новых приоритетных задач, поставленных перед органами партией и правительством. Замначальника управления, который курировал их отдел, вещал:

– Враг меняет лицо. Он не в кулацкой телеге и не в немецком танке. Он в рясе. Он с крестом на шее. Он развращает своими религиозными бреднями нашу советскую молодежь. И все эти попы шагают, в своей антисоветской деятельности, рука об руку с некоторыми, с позволения сказать, деятелями культуры. Возьмем, например, выставку так называемых авангардистов, которая состоялась в Манеже, в столице нашей родины, в Москве! Недаром товарищ Хрущев, возмущаясь, назвал этих, с позволения сказать, художников и их произведения такими словами, как «дерьмо» и «мазня». Запомните товарищи, это все звенья одной цепи! Бдительность, товарищи, бдительность – прежде всего!

После доклада были еще вопросы, потом обсуждение, давали установки на дальнейшую работу. По окончании совещания Извила попросили остаться.

– Товарищ Селиверстов. Мы давно за тобой наблюдаем. Ты производишь впечатление принципиального и вдумчивого работника. Происхождение у тебя правильное, пролетарское. Все