Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

– полностью набитый молитвенный дом, много заводской молодежи, живые, прочувствованные проповеди, дух общинности, особые дни молодежных собраний. Его приняли прекрасно, хотя Алик не скрывал, что он православный.

В институте, конечно, знали, что Мень верующий. Сверху поступил приказ любыми способами избавиться от верующего студента. Предстоял экзамен за четвертый курс. Предмет Алик знал великолепно. Экзамены по политэкономии, марксизму-ленинизму были, как правило, публичными, то есть открытыми, тем более госэкзамен, – приглашались желающие поприсутствовать. Сидела почтенная комиссия: горкомовские, обкомовские работники и люди из отдела образования области, спецы по марксистским наукам. Студентам было любопытно, как будет отвечать Алик. Все знали, что он хорошо эрудирован, но…

Он пошел в числе первых. Взял билет и тут же сказал: «Я готов», – чем сразу вызвал недовольство комиссии: «Садитесь, надо же подготовиться». Он взял листок для подготовки, сел и начал на нем рисовать. Через 20 минут, отведенные на подготовку, его спросили: «Вы готовы?» – «Да, давно готов», – и начал отвечать. Педагоги с кафедры марксизма-ленинизма крутят головой, важно обмениваются взглядами: вот, мол, каких специалистов мы выпускаем, как грамотно чешет. И вознамерились они уже ставить «отлично», даже написали букву «О». Но тут Алик вдруг говорит: «У меня по первому вопросу есть свое особое мнение». Они ему: «Что вы, этого достаточно, у вас прекрасные знания». – «Нет, все-таки разрешите». – «Ну хорошо, отличник, пожалуйста». Что тут началось! Однокурсники сидели, разинув рты. Экзаменаторы оторопели, потом побледнели, потом покраснели. Разгневались. Кто-то пытался возразить. И тут случилось самое смешное. Александр сказал: «По этому вопросу в берлинском издании Ленина, страница такая-то, напечатано следующее», – и процитировал. Возникла неловкая пауза. Никто ведь из них в глаза не видел берлинского издания. Один из экзаменаторов задал вопрос, пытаясь оспорить мнение студента. Мень возразил: «В хельсинкском издании Ленина это высказывание звучит совсем по-другому. В русском оно сокращено и искажено». Последовал взрыв возмущения, послышались обвинения, началось обсуждение оценки. Председатель комиссии сказал: «Вы, конечно, обладаете хорошими знаниями, но… за мировоззрение вы больше тройки не заслуживаете». Двойку поставить не осмелились. В зачетке у него так и было выведено: «О. Удовлетворительно».

У Александра эта история не могла вызвать ни удивления, ни сожаления. Он давно уже понимал, как работает советская идеологическая машина. В Иркутске, недалеко от дома, который он делил с Глебом Якуниным, находился большой лагерь, огороженный колючей проволокой, с вышками и вооруженными охранниками. Дважды в день на работу и с работы проходили колонны заключенных под охраной. Некоторые из них, как узнали Александр и Глеб, отбывали срок за веру. Большую часть населения Иркутска составляли ссыльные или бывшие ссыльные, которые и формировали атмосферу города тех лет. «Иркутск дал мне картину абсолютной ясности того, что происходит в стране», – говорил впоследствии Александр.

В Иркутске Алик стал прислуживать в местном православном храме. Как он тщательно это ни скрывал, так или иначе информация дошла до ректората. Это переполнило чашу терпения. Александр уже был на последнем курсе, и вузовское начальство не знало, как поступить. Если просто выгнать, то в областном управлении образования могут предъявить претензию: человека почти пять лет учили за счет государства, а в последний год просто взяли и отчислили. Решили отчислить за неуспеваемость по военной кафедре. Но завкафедрой, майор, прошедший всю войну, наотрез отказался это делать, настаивал, что Мень один из лучших учеников по его предмету, и назло начальству немедленно выдал Алику военный билет со званием младшего лейтенанта, поскольку Алик прошел уже весь курс по военной кафедре. Позже однокурсники Алика вспоминали, что он часто и подолгу беседовал с майором на разные философские темы. Спорили, но майор проникся уважением к этому глубокому и очень начитанному парню. Наступали более вегетарианские времена. Но это, к сожалению, не имело отношения к борьбе с религией. Вузовское начальство было вынуждено отчислить Алика по прямой статье – религиозная пропаганда в учебном заведении.

* * *

Станция была дальняя, сибирская, без названия. Вокруг – снег, серое небо, ветер. На платформе стояли вагоны: впереди – теплушки, в хвосте – скотные, деревянные, с засовами. Знакомый конвой, собаки, вохровцы. Снег хрустел под сапогами.

Шмонин вышел первым. Задышал носом. Улыбнулся.

– Вот он я, – сказал. – С чего начинал – туда и вернулся.

Извил в шинели и шапке-ушанке вышел следом. В его холодных с прищуром глазах не было никакого оттенка сомнения или растерянности, только усталость.

– Здесь я в прежние времена служил, – сказал Шмонин. – Вон там, за товарняком, была наша казарма. На рыбьем меху шинельки, трехлинейки. И эшелоны – день и ночь. Шли, шли, шли…

Они двинулись вдоль путей. Шмонин споткнулся о рельс, грязно выругался.

– Какая мразь только не попадалась… Вредители, кулаки, жиды, троцкисты, а как война началась, еще и власовцы, и поляки. И вся эта шваль на нас!

Извил молчал. Слушал, как слушают длинный тяжелый бред.

– Стой! – вдруг скомандовал Шмонин. – Хочешь – расскажу, как было?

Он помолчал, глядя в сторону – как будто вспоминал.

– Сорок третий год. Конец зимы. Мороз страшный. Мы на станции, приходит эшелон. В скотных вагонах – спецпереселенцы с Украины. Враги народа.

Он затянулся папиросой.

– Открываем один из последних вагонов – мертвые дети. Маленькие. Замерзшие. Дизентерия, сказали. Надо их на телеги, выкидывать. А я стою. Ну, молодой еще, руки дрожат. Савельев, лейтенант, орет: «Что стоишь?! Вперед!» Я и стал грузить.

Он выплюнул папиросу.

– Тогда-то я и понял: или ты, или тебя. И с тех пор без сантиментов. Понял?

Извил кивнул.

– А теперь – новая задача, – сказал Шмонин. – Попы. Они вроде как не враги, не изменники, но… подозрительные! Особенно те, кто не в реестре: катакомбники, староверы, сектанты там всякие.

Они как вода. Текут по щелям, – он показал растопыренные пальцы. – Бабы у них как броня. Старухи крепкие. Молчат. А у нас – новые методы!

И он крепко сжал кулак.

Извил лишних вопросов не задавал. Он уже знал: на этом пути надо идти до конца, понимал, что сейчас перед органами стоят большие задачи. Да, выполнять эти задачи подчас будет неприятно, но если ориентироваться на масштабность и важность этих задач, то эти эмоции – просто издержки, слабость человеческая. В конце концов, у нас в стране построено самое справедливое в мире государство, и весь мир ополчился против него.

Возвращение к истокам

Москва встретила Алика серым мартовским небом, талым снегом на тротуарах и родным запахом: сырости, табака, котельной и свежего хлеба. Он вышел с вокзала почти налегке и прежде всего поехал домой обнять, мать, брата, отца,