Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

и беспощадным, и тогда оставалось только дивиться, какой могучий дух заключен в этой слабой и долгие годы болевшей женщине.

В плеяде наших писательниц Сейфуллина всегда была, если можно так выразиться, фланговым, то есть тем, кто первым подставляет плечо, чтобы отразить напор. Ее душевные качества, расположение к людям и забота о них были чрезвычайно велики. Она не жалела сил, когда нужно было кому-нибудь помочь или за кого-нибудь заступиться. Я вспоминаю, какую жесткую отповедь, словами крутыми и решительными, дала она одному литератору, который по малодушию и нравственной слабости заговорил о том, что человек вправе уйти из жизни, когда у него не остается сил жить.

— Послушайте, — сказала Сейфуллина, скандируя каждое слово, — да вы кто и в какое время живете? Декадент вы, что ли, или советский писатель? Тут дел непочатых тьма, двух жизней не хватит, а он такое рассусоливает... стыдно слушать!

Впоследствии, перечитывая первую книгу Сейфуллиной, я нашел строки, определявшие ее отношение к жизни: «У жизни нет пощады мечтам. Но справедлива жестокость ее. Если здорова душа — привыкнешь крепко на земле стоять».

Она воспитывала в себе способность крепко стоять на земле. Действенное начало было в такой степени свойственно Сейфуллиной, что в 1942 году, не приспособленная к трудностям походной жизни, она по своей инициативе поехала на фронт, на передовые позиции, и, вероятно, не остановилась бы ни перед каким выражением силы своего духа. В доме отдыха на Оке она по своей же инициативе вынудила летчика взять ее в полет на открытом самолете, и он проделал вместе с ней не одну мертвую петлю, которая закружила бы любого, но Сейфуллина вышла из самолета гордая и счастливая, что выдержала испытание.

Писательский труд — это труд непрерывный, на протяжении всей жизни. Сейфуллиной не удалось в полной мере выразить себя в своих книгах: она написала их мало. И следует сказать, что она всегда страдала оттого, что мало написала и не сделала всего, что могла бы по своим способностям сделать. Скромность ее на этот счет была удивительная. Как-то она попросила у меня мою новую книгу, добавив тут же, что стала писать рецензии. У меня не оказалось сразу экземпляра под рукой, и я получил вскоре взволнованное и трогательное письмо от Сейфуллиной: она хорошо знала, что писателю всегда нелегко послать книгу с внутренним расчетом, что о книге напишут, и была напугана, что я мог именно так понять ее шутливую фразу о «переключении на критику».

«Честное слово, я шутила!.. Ради бога, не сердитесь и пришлите обещанную Вашу книгу с подателем записки. Я второй день то и дело поглядываю на калитку, жду Вашего посланца, а его — все нет и нет!»

Я отнес ей книгу сам на дачу. Сейфуллина сидела одиноко на большом балконе своей какой-то неустроенной и не очень уютной дачи, чем-то напоминавшей и ее личную неустроенную жизнь. Может быть, приходят годы, когда человек начинает стареть и удручается этой печальной неизбежностью. Для того чтобы преодолеть это чувство, нужна полнота творческой работы, которая отвергает традиционные явления старости. Сейфуллиной было уже трудно работать.

— Ну вот, как хорошо, что вы пришли... а я уже совсем огорчилась было, что написала вам письмо и вы его как-нибудь не так поймете. — Перед ней на столе лежал переплетенный том какого-то иллюстрированного журнала начала ХХ века. — Знаете, мне захотелось посмотреть, как писали когда-то так называемые средние писатели... боже мой, какое отсутствие идеи зачастую, неизвестно, для чего написано. Нет, у нашего даже самого маленького советского писателя чувствуешь мысль, биение сердца, — добавила она с гордостью за нашу литературу. — Вот присылают иногда рукописи начинающих... коряво, неопытно, но есть что сказать человеку!

Она как бы заполняла собой пустоту большой своей необжитой дачи, и я подумал о том, что эта маленькая женщина со своей глубокой душой не раз заполняла собой огромную залу со слушателями и, — еле видная над кафедрой, — заставляла прислушиваться к каждому своему слову, произнесенному так, как могла произнести Сейфуллина, и потому, что ей необходимо было сказать это слово. Она никогда не искала лично для себя ничего, довольствуясь малым, была скромна скромностью настоящего писателя. Даже за праздничным столом в день ее шестидесятилетия она затерялась где-то в стороне, и непосвященный вряд ли смог бы разобраться, для чего собрались здесь люди.

Начала советской литературы нельзя представить себе без Сейфуллиной. Пусть она мало написала, пусть последние годы слабо звучал ее голос и новый читатель уже не знает имен многих из тех, кто начинал советскую литературу. Конечно, плохо, что он не знает этих имен, потому что без начал не бывает и следствий, а имена эти и определили сегодняшнее звучание и расцвет нашей литературы. Сейфуллиной принадлежит в ней одно из первых мест: она и в «Виринее» и в «Правонарушителях» запечатлела целую эпоху, пусть давно ушедшую. Но ведь не один из современных деятелей, детство которого прошло в асфальтовом котле, в беспризорничестве, вспоминает Макаренко. Как же ему забыть при этом имя Сейфуллиной? Как же забыть это имя и тем женщинам, которые вписали в книгу труда славные свои имена и прообразом которых была в свою пору Виринея?

На моей книжной полке стоит тоненький томик, первая книжка Сейфуллиной, выпущенная в Новосибирске издательством «Сибирские огни». Беря эту книгу с надписью прямым, стремительным почерком, я думаю о том, что вся жизнь Сейфуллиной была такой же определенной и отчетливой, как и ее почерк. В тех, кто знал ее, она оставила глубокое уважение к своей принципиальной, мужественной натуре, и ничем на протяжении почти тридцатилетней своей писательской жизни она не затмила и не исказила своего нравственного облика.

В дачной местности, где стоит ее дача, в которой ныне уже живут другие, я спускаюсь иногда к маленькой быстрой речке, затерянной в прибрежных кустах, и вспоминаю, как приходила сюда, к спуску своего сада, Сейфуллина, сердечно дружившая со своим соседом Александром Малышкиным, таким же принципиальным и так же любившим литературу.

— А ведь по этой речке когда-то плавали суда, — сказал однажды задумчиво Малышкин, глядя на ставшую ручейком Сетунь, — но все равно это никогда не выкинешь из ее истории.

Мне кажется, что он сказал это применительно к литературе: время идет, сменяются поколения, но вечно движение воды, и не обязательно быть широкой, судоходной рекой, чтобы пленить воображение художника.

Томик Сейфуллиной не исчезнет с книжной полки читателя нашего, а украсит собой собрание книг советских писателей,