Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

ходоком по жизни, и на Дальнем Востоке, куда бы я ни приезжал, всюду опережал меня Пришвин. Я приехал на рыбные промыслы острова Попова — Пришвин был уже здесь. Я приехал в заповедник пятнистых оленей на полуострове Сидими — Пришвин был уже там. В глубоководной бухте Разбойник, сидя за обеденным столом у директора шримсового[3] заводика, я увидел в окно, как по заливу движется лодочка. Полчаса спустя из лодки, довольный, что преодолел на ней глубокий залив, вышел Пришвин, и я не удивился, увидев его, а только сказал: «На этот раз я опередил вас, Михаил Михайлович», — но оказалось, что Пришвин успел уже побывать не на одном таком заводике... Здесь, на Дальнем Востоке, Пришвин нашел краски и музыку для одной своей сложнейшей, необыкновенной по чувству природы вещи — «Женьшень».

Книги Пришвина, удивительные по свежести, во все годы его жизни, вплоть до его восьмидесятилетия, отличает не только любовь к природе. Природу в русской классической литературе любили и живописали и Сергей Аксаков и Тургенев. Но пример такого органического слияния с природой, как это чувствуешь в книгах Пришвина, не сразу подберешь. В своих художнических скитаниях Пришвин никогда не приведет читателя в места, где спутник мог бы испытать разочарование. Напротив, по мере того как углубляешься с Пришвиным, все гармоничнее становятся эти места, все поэтичнее по своему очарованию. Можно по справедливости сказать, что Михаил Михайлович Пришвин принадлежал к числу тех счастливых людей, для которых возраст — только скучная дань биографии. В душе же люди такого порядка всегда неутомимы в своем творческом действии.

Мне привелось присутствовать на чествовании Пришвина и в день его семидесятипятилетия и пять лет спустя — в день его восьмидесятилетия. Конечно, это был уже старый человек, но когда в его честь хор вологодских кружевниц с коклюшками, какими плетут кружева, в руках исполнил несколько песен, Пришвин, умиленный, сказал:

— Вот ведь как получается... я всю жизнь собирал это по крупицам, а теперь вы мне сразу все привезли, прямо даже не умею сказать, как я счастлив.

Он выразил это с обычной для него речевой дремучестью, но простые женщины с задушевностью поняли смысл речи старого писателя.

В мои руки попали как-то аккуратные тетрадочки зеленого цвета, в которых С. Т. Аксаков собственноручно вел счет убитой им дичи и которые, несомненно, сыграли свою роль для «Записок ружейного охотника». В одной графе я прочел слово «Гоголь» и, не разобравшись как следует в записи, рассказал об этих тетрадочках Пришвину и выразил предположение, что вместе с Аксаковым охотился и Гоголь. Михаил Михайлович ничего не ответил, но позднее подарил мне свою книжку охотничьих рассказов «Смертный пробег» с весьма ехидной надписью: «На память о птице Гоголь». В записи С. Т. Аксакова, разумеется, значился убитый им селезень из породы уток-нырков.

На Дальнем Востоке в честь Пришвина местные охотники устроили охоту на фазанов. Один из старых дальневосточников, участвовавший в этой охоте, рассказал мне впоследствии, что был поражен неутомимостью и наблюдательностью Пришвина; что же касается количества убитой им дичи, то, по заключению охотника, это меньше всего занимало Пришвина и играло просто подсобную роль в деле его общения с природой. Я вспомнил, как в заповеднике пятнистого оленя на полуострове Гамова я увидел Пришвина залегшим между кустарников на сопке. Он наблюдал за пятнистыми оленями и после многочасового отсутствия вернулся оживленный и почти счастливый: столько из жизни оленей удалось подсмотреть... Это, конечно, было довольством художника, уже писавшего мысленно будущую книгу. Пришвин ревниво прятал в свою творческую кладовую все эти находки, пробираясь любой боковой тропой в деле познания жизни и никогда не жалея на это ни времени, ни сил.

Пришвин знал тайну слова. Он мог беседовать с листком или былинкой, и их ответ на его речь всегда казался закономерным и правдиво переданным. В осеннюю пору или в весеннюю оттепель, когда первые ручьи буровят снег, не раз вспомнишь слова Пришвина о русской природе и подивишься их точности и проникновенной взволнованности. Взволнованность эта становилась все сильнее, чем старее становился Пришвин, и остановленное им время поражало в его творчестве. Последняя строка, написанная им, так же свежа, как и первые строки, когда агроном по образованию, естествоиспытатель по склонностям, поэт по духу и таланту выходил на трудную дорогу писателя.

В тот юбилейный вечер, когда Пришвина поздравляли с восьмидесятилетием, было странно думать, что это уже глубокий старик: так не шло к Пришвину понятие старости, в таком противоречии она была с неутомимостью его духа. Восьмидесятилетие казалось только очередной сменой времени года в его жизни, богатой ежедневными радостями новых и новых находок и неутомимого восхищения миром вокруг.

В русской литературе не будет забыт своеобразный голос Пришвина, родная природа не обойдется без поэтического рассказа о ней неутомимого ее прославителя. Слушая музыку Чайковского «Времена года», мы как бы листаем книгу о нашей русской природе; читая книги Пришвина, мы в свою очередь как бы слышим музыку о всех временах года, а к этому человек никогда не перестанет возвращаться.

ОБ АЛЕКСАНДРЕ ФАДЕЕВЕ

Внешний облик Александра Фадеева был чрезвычайно пластичный. Высокий, всегда строго подобранный, с красивой, отлично посаженной головой, с серебряными волосами, оттенявшими розовый молодой цвет кожи, проходил он среди нас, и им нельзя было не любоваться. Казалось, он не несет на своих плечах возраста: так легка его походка. В летние утренние часы, когда люди поеживаются от холодка и трава мокра от росы, проходил не раз он от пруда в дачной местности, где жил, с полотенцем на шее, столь дышащий свежестью, что становилось почти завидно. Он рано поседел, но седина эта словно не имела никакого отношения к его годам: она просто казалась подробностью его красивого облика.

У Фадеева было множество друзей. Писатели тянулись к нему не только потому, что долгие годы он был в руководстве Союза писателей, но и потому, что при всей сложности своей натуры он был во внешних проявлениях прост и очень располагал к себе.

С Александром Фадеевым я дружил немало лет. В общежитии для многих из нас, в том числе и для меня, он был Сашей, и это милое сокращенное имя определяло отношение к Фадееву широчайшего круга писателей. С Фадеевым меня особенно сблизило то, что я дважды длительно побывал на Дальнем Востоке и немало написал об этом. Любовь Фадеева к Дальнему Востоку относилась к того рода первой любви,