Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

не выпустил их, покуда они не помирились”. Что касается несчастной любви к Маше и всей протасовско-воейковской истории, то к 1818 году душевный кризис Василия Андреевича преобразуется и зазвучит в новом регистре. “Не бойтесь моего прошедшего; оно рассталось со мною не злодеем, а другом – несколько времени жестокой пустоты; вот и только; но я дурного не получил от него в наследство; напротив, всем хорошим ему обязан, хотя часто и был на пороге дурного. Бог помог!” И далее в том же январском письме Арбеневой: “Нет! в мире два жильца – Бог да человек! ученик и учитель! Жизнь есть воспитание; мы только учимся; для чего? знает учитель. Наше дело только в том, чтобы вытвердить хорошенько урок и не устыдиться перед этим справедливым учителем”. Замечательно, как новый опыт преподавания помогает Жуковскому отыскать единственные слова, чтобы выразить невыразимое.

Пётр Вяземский. В феврале 1818 года Вяземский отправился из Москвы в Варшаву к месту службы, которое (место переводчика) выхлопотал ему средний брат Тургенев – Александр Иванович, в арзамасском крещении “Эолова Арфа”. “Вяземский уехал, и уехал, не изменив своего характеру, прямо с балу”, – напишет “Арфе” “Светлана” Жуковский. Бал давала тёща князя Прасковья Кологривова, в которую был ещё в прошлом веке влюблён Карамзин – давала в честь царской семьи, гостившей в Москве с осени по случаю пятилетия победы. На рассвете 12 февраля, когда гости разъезжались с бала, Вяземский со всем семейством выехал тоже. Служба представлялась ему смутно, но император Александр затевал в царстве Польском реформы, и Вяземский мог чувствовать себя на передовой времени. Зная российские дороги, Жуковский настойчиво сетует на ухабы: “Не шутя говорю, – пишет он вдогонку, – у меня от каждого ухаба сердце стеснялось при мысли о вашем путешествии”. Заботы Жуковского объяснимы: княгиня Вера на пятом месяце беременности, а дорога предстоит долгая и тряская. Уже в Польше экипаж Вяземских нагоняет “царский поезд”. “Государь был бодр, свеж и тщательно и красиво убран и одет, как будто бы выходил из уборной комнаты своей в Зимнем Дворце, – пишет Вяземский Карамзину. – Я ехал больной, чуть-чуть ли не в халате, не мытый, не бритый, неряшливый…” Император мчится далее в Варшаву, а Вяземских ждёт ещё одно путевое приключение: в городке Несвиж (ныне Белоруссия) их ограбят. Украдены несколько тысяч рублей и одежда. Вяземскому приходится заложить золотые цепочки беременной жены, чтобы продолжать дорогу. “Далее занемог я и пролежал несколько дней в несчастной деревне, где и хорошей воды достать было не можно”, – рассказывает он Жуковскому.

Начальник Вяземского – Николай Николаевич Новосильцев – был либерал ещё со времён “негласного комитета” молодых реформаторов, в чьём кругу Александр на заре царствования обсуждал планы по модернизации России. Речь, которую Александр произнесёт на открытии польского Сейма, будет написана на французском; на русский её переводит Вяземский. О трудностях перевода можно судить по ответному письму Карамзина, где тот по-редакторски консультирует своего шурина.

“ Смело переводите régence, régent правление и правитель, а gouvernement правительство, administratif управительный, но attribution лучше принадлежность, нежели присвоение, которое значит другое. Foncière не поземельная, а недвижимая. Не сказал бы я ни узакониться, ни укорениться: лучше вступить в подданство, сделаться гражданином и проч. Туземец хорошо”.

В Варшаве Вяземский часто видится с императором. В одну из первых встреч царь, зная о родственных отношениях Вяземского с Карамзиным, спрашивает своего переводчика, читал ли тот “Историю государства Российского”. “На мой ответ, – пишет Вяземский, – что ещё не успел я прочесть, государь с видом какого-то самодовольства сказал мне: «А я прочёл её с начала до конца». Благодаря письмам Вяземского Карамзин хорошо осведомлён о варшавском воздухе свободы. Он чувствует, насколько Пётр Андреевич воодушевлён начинаниями, и в апреле 1818 года пишет Дмитриеву: “Варшавские речи сильно отозвались в молодых сердцах: спят и видят конституцию; судят, рядят…”

“Спустя несколько времени, – вспоминает Вяземский, – поручено было Новосильцову государем составить проект конституции для России. Под его руководством занялся этим делом бывший при нём французский юрист Deschamps; переложение французской редакции на русскую было возложено на меня”. Вяземский с жаром берётся за дело. Он чувствует себя участником исторического события и взволнованно сообщает об этом Карамзину. Тот комментирует новости из Варшавы в письме Дмитриеву: “Не требую ни конституции, ни представителей, – пишет он, – но по чувствам останусь республиканцем, и притом верным подданным царя Русскаго: вот противоречие, но только мнимое”. “С нетерпением ждём известия об умножении вашего милого семейства”, – пишет он в апреле Вяземскому. На Николу Летнего княгиня Вера, действительно, разрешается от бремени мальчиком.

Александр Тургенев. Летом 1816 года не станет Державина. Патриарх русской поэзии скончается в Званке на семьдесят третьем году жизни; его сведут в могилу желудочные болезни, нажитые в юности; гроб с телом поэта перевезут из имения по Волхову и похоронят в Хутынском монастыре Новгорода.

Известие о кончине Державина произведёт в литературной среде заметное движение. Капнист, Дельвиг, Олин и другие – разместят в периодике стихи памяти Гаврилы Романовича, одинаково взволнованные, пусть и разного качества. Однако в светском обществе печальная новость почти никак не откликнется. “В воскресенье мы обедали в Павловске: никто не сказал мне ни слова о смерти знаменитого поэта!” – с горечью пишет Карамзин Дмитриеву.

Отзовётся на смерть Державина и Вяземский. Он напишет для “Вестника Европы” статью, где замечательно точно, пусть и иносказательно, сравнит двух титанов: “Ломоносов в стихах своих более оратор, Державин всегда и везде поэт. И тот и другой бывают иногда на равной высоте; но первый восходит постепенно и с приметным трудом, другой быстро и неприметно на неё возлетает. Ломоносов в хороших строфах своих плывёт величавым лебедем; Державин парит смелым орлом. <…> Ломоносова читатель неподвижен; Державин увлекает, уносит его всегда за собою”.

Со смертью Державина закрывалась и “Беседа любителей русской словесности”, существовавшая в хлебосольном доме на Фонтанке исключительно за счёт славы и кошелька Гаврилы Романовича. Терял под ногами почву и “Арзамас”. С кем воевать теперь? И “любезные сочлены” его понемногу разъедутся по свету. “Громобой” Жихарев и Северин – “Резвый кот” – отправятся в свите Александра в Варшаву, туда же убудет и “Асмодей” Вяземский. “Кассандра” Блудов уедет в Лондон советником посольства, “Чу!” Дашков – советником при посольстве в Константинополь, а Батюшков (одним из последних) по дипломатической службе отправится в Италию.

“ Арзамасское братство безвестных людей” самораспустится.

Своими назначениями многие поэты будут обязаны “Эоловой Арфе” – Александру Ивановичу Тургеневу. Средний из четверых братьев Тургеневых, он отучится в пансионе при Московском университете, директором которого был его отец,