Батюшков не болен - Глеб Юрьевич Шульпяков

комод для белья и платья, обтянутый чёрной кожей письменный стол с необходимыми для работы принадлежностями, самовар, чайный и кофейный сервиз из английского фаянса на лаковом подносе, несколько простеночных зеркал и одно большое напольное зеркало на ножках. При каждом домике имелся маленький сад с сиреневыми кустами, под “млечной” сенью которых можно было отдохнуть на железном канапе и двух стульях, крашенных зелёной краской. Все домики образовывали подобие каре, в центре которого возвышалась “общая” каменная ротонда – если вечеринка предполагалась многолюдной.

Карамзин перевёз в Царское не только семейство, но и ящики с материалами к “Истории”. Печатание сочинения такого масштаба требовало дотошной вычитки и сверки. Однако поотшельничать как следует Николаю Михайловичу, разумеется, не удавалось – в китайский домик нередко съезжались гости, прежде всего арзамасцы, среди которых самым частым слыл юный Пушкин, тем более что и жил по соседству в Лицее. Литературная молва многие годы приписывала Александру Сергеевичу любовную страсть к жене историка Екатерине Андреевне и даже называла её “утаённой любовью Пушкина”; отношение к Карамзиной, почти на двадцать лет старшей Пушкина, во все последующие годы и вправду было у поэта особенным; по другой версии лакей просто перепутал записки, и та, любовная, предназначенная некой царскосельской фрейлине-“цирцее” – попала в руки жены историка; дело, когда выяснилось, кончилось анекдотом.

Перебравшись на зиму в Петербург, Карамзин стал искать издателя, но типографии, зная, кто оплачивает заказ, ломили цены. Тогда Александр I распорядился печатать “Историю” в казённой типографии. Однако её начальник Закревский сразу предупредил историка, что дело затянется. “Судьба наша решилась тем, – пишет Карамзин в одном из писем, – что мы должны остаться в Петербурге года на два”. “Государь без моей просьбы велел печатать «Историю» мою в военной типографии, желая тем изъявить к нам милость! Отказаться невозможно, хотя, кроме всего прочего, сама «История» будет там напечатана весьма некрасиво”.

Карамзин поселился на Захарьевской улице в доме Баженовой. Квартира для большого семейства обошлась в 4000 на год. Этот год он, как и Батюшков, проводит в вычитках и сверках. Но все восемь томов привезут из типографии на Захарьевскую только в феврале 1818 года. Спецтираж на дорогой веленевой бумаге будет отпечатан отдельно для императора и преподнесён ему Карамзиным накануне отъезда того (через Москву) на первое заседание парламента в Польше. Основной тираж в 3000 экземпляров будет по тем временам баснословным. Восьмитомник поступит в продажу по 50 рублей. Однако слава писателя и легенды о его трудах окажутся настолько обширными, что книгу сметут с прилавков за месяц. Подстёгиваемая примером монаршего участия, публика кинется читать и обсуждать издание. Увы, уровень восприятия “Истории” окажется удручающе низким. “Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка – Коломбом”, – напишет Пушкин, и добавит: “Когда, по моему выздоровлению, я снова явился в свет, толки были во всей силе. Признаюсь, они были в состоянии отучить всякого от охоты к славе”. Тем не менее тираж был раскуплен, и Карамзину стоило подумать о переиздании, тем более, что денег, вырученных от “Истории”, всё равно не хватало, чтобы давнишняя мечта Николая Михайловича – купить домик с садиком в любимой Москве и доживать жизнь подобно другу Дмитриеву – так и не станет явью.

Василий Жуковский. Императорские милости “прольются” и на Василия Андреевича. Теперь каждый день он облачается в мундир, “пудрит свою голову à blanc” – и шествует из учительских комнат в покои Александры Фёдоровны, супруги Николая Павловича, будущего императора Николая I. Великая княгиня плохо знает по-русски, и Жуковский в день по часу занимается с ней языком и литературой. Деньги, пожалованные императором (3000 в год) и великим князем Николаем Павловичем (2000) плюс во дворце казённая квартира – обеспечивают Жуковскому сносное финансовое положение. “Он пишет и, кажется, писать будет: я его электризую как можно более и разъярю на поэму”, – скажет Батюшков Вяземскому. Придворные обязанности принуждают Василия Андреевича находиться при монарших особах, куда бы те ни отправились. Осенью 1817 года он устремляется в Москву на торжества в честь пятилетия великой победы над Наполеоном, а заодно и на первый урок с монаршей ученицей. Александр I повелевает заложить на Воробьёвых горах храм Христа Спасителя, и это будет тот самый проект Витберга, которому противился москвич Карамзин в своём очерке-путеводителе по Москве, написанном специально для вдовствующей императрицы[55].

Очерк Карамзина будет во многом предвосхищён “Прогулкой по Москве” Батюшкова, которая пока никем не издана и никем не читана. Между тем Василий Андреевич в преподавании русского окажется по своему характеру усердным учителем, и даже затеет на казённый счёт журнал “для немногих”, где тексты немецких стихотворений разместятся параллельно с русскими переводами для удобства изучения языка. Это будет одно из первых двуязычных изданий своего времени. “Моя ученица учится прилежно, – напишет он арзамасцу Александру Тургеневу, своему бывшему однокашнику. – Переводит мои русские стихи в русскую прозу и свою русскую прозу в немецкую”. Стоит, правда, сказать, что “прилежная ученица” придерживалась своих взглядов относительно метода Жуковского[56]. Всего выйдет шесть номеров журнала.

В Москве Жуковский хлопочет о выправлении документов для перевода в чин коллежского асессора; докторский диплом и пансионный аттестат, например, нужны ему, чтобы не сдавать экзамена на новое звание. Он получит чин в марте 1818 года, сравнявшись в Табели о рангах с Батюшковым. Той же зимой Жуковского избирают в почётные члены Московского университета. Он участвует в 33-м заседании московского Общества любителей российской словесности, где неожиданно подвергается бесцеремонным литературным нападкам со стороны своего старого товарища и университетского однокашника, а ныне профессора Алексея Мерзлякова – в “Письмах из Сибири”, якобы писанных тамошними любителями словесности. “На заседаниях общества собиралась тогда высшая и лучшая публика Москвы: и первые духовные лица, и вельможи, и дамы высшего круга, – вспоминал племянник знаменитого баснописца М.А. Дмитриев. – Каково же было удивление всех, когда Мерзляков по дошедшей до него очереди вдруг начал читать это письмо из Сибири – против гексаметра и баллад Жуковского, который и сам сидел за столом тут же, со всеми членами!” Председатель общества Прокопович-Антонский, знавший и Мерзлякова, и Жуковского ещё студентами, “был как на иглах”, а после чтений увёл обоих в отдельную комнату. Мерзляков тут же уверил, что написал письма из любви к Жуковскому, желая тому в литературе пути истинного – на что Василий Андреевич с юмором сравнил выпад однокашника с услугой медведя из крыловской басни, который, сгоняя муху, “хвать друга камнем в лоб”. “Как бы то ни было, – продолжает Дмитриев, – но и Мерзляков, и Жуковский были оба люди добродушные; а Антонский