Роберт Мейсон - Цыплёнок и ястреб

— Отдаю.

Курсант схватил управление мгновенно, решив, что я устраиваю ему еще одну внезапную проверку. Он зашел на площадку, приземлился и заглушил двигатель. Пока он это делал, я ощущал головокружение. На разборе полетов я похвалил его посадку и оценил наш вылет на пять с плюсом. А потом отправился прямым ходом ко врачу. Он ничего не нашел, но отстранил меня от полетов на месяц.

Быть отстраненным среди летающих — это пытка. Я работал на вышке, вел личные дела, водил грузовики. Такими вещами обычно занимаются рядовые.

В этом месяце кошмары продолжались и внезапные пробуждения стали хуже. По ночам в своем собственном доме я чувствовал себя в одиночестве. После того, как Пэйшнс и Джек засыпали, я расхаживал по дому, читал, собирал авиамодели — делал все, что угодно, лишь бы захотеть спать. Обычно мне это удавалось к четырем-пяти утра.

Я рассудил, что если не буду летать, то все станет только хуже. Меня отстранили, и эта травма лишь усиливала проблему. На приеме у врача я сказал, что все замечательно. Я прекрасно себя чувствую. Сплю, как убитый. Когда я смогу летать? Он ответил, что если через неделю у меня все пойдет так же хорошо, то он допустит меня к полетам. И допустил.

Я вновь преподавал летное дело. Я показывал курсантам, как заходить на узкие площадки и выбираться обратно, как взлетать, если не можешь зависнуть, как держаться в строю. Я даже демонстрировал ночные авторотации. Лиз бы мной гордился.

В конце курса обучения курсанты, которых мы прогоняли сквозь огонь и воду, были настолько счастливы, что делали инструкторам всякие подарки. Традиционно, бутылку виски. Тогда я не пил, и они скапливались у меня дома, в баре.

Днем мне было хорошо, но ночью я попадал в ад. Я вернулся из Вьетнама больше года назад. Сны еще мучили меня и я вскакивал в постели из-за неведомых страхов. Однажды, бродя поздно ночью по дому, я решил выпить. Пропустив три рюмки, я лег в постель и заснул. На следующую ночь я поступил так же. Сработало, хотя мне и пришлось выпить немножко больше.

Еще через два курса головокружение вернулось. Мы практиковали навигацию с новым курсантом и тут я почувствовал, что вертолет заваливается на хвост.

Меня опять отстранили от полетов, и уже насовсем. Вот тогда я и начал ходить на прием к доку Райану.

Пока в летной школе пытались найти занятие для нелетающего пилота, я провел две недели, проходя психологические тесты. Для одного набора тестов мне пришлось побывать на консультации в Форт-Сэм-Хьюстоне.

Там на автостоянке я встретил Найвена, который как-то раз запутался в колючей проволоке над минным полем. Найвен был уже майором.

— Ну и как тебе твой Крест за летные заслуги? — спросил он.

— Какой Крест?

— Ну, за ту ночь, когда мы боеприпасы скидывали, помнишь? С первого раза у тебя не вышло, ты начал проседать и сделал еще один заход.

— Ага, помню, конечно.

— В общем, командир «сапог» представил нас к Крестам. Я свой получил.

— Первый раз слышу.

— Не понял, — нахмурился Найвен. — Такого не может быть из-за того, что я был записан, как командир?

— Вполне возможно.

— Ну ты все равно узнай. Для карьеры пригодится.

— Это неважно. Я ухожу из армии.

— Почему?

— Меня отстранили от полетов. Если ты не летаешь, армия тебе быстро надоест.

— А за что тебя отстранили?

— Я псих.

Я шел через холл госпиталя. Форт-Сэм-Хьюстон — это армейский ожоговый центр. Я видел восемнадцатилетних ребят с сожженными лицами, на их странно искривленных носах блестела ярко-розовая пересаженная кожа. Если бы кто-нибудь сфотографировал этих людей, сотни этих изуродованных, бесформенных лиц, возможно, война закончилась бы раньше. Но, наверное, нет.

По результатам тестов я получил новую запись в медицинской карте: «Авиатор не допускается к полетам в зоне боевых действий». В то время, когда пилотов отправляли обратно во Вьетнам через какие-то месяцы пребывания в Штатах, такая запись была лотерейным билетом на миллион долларов.

Мои знакомые знали, что я пишу рассказы. Глава отдела развития вызвал меня и спросил, не хочу ли я стать нелетающим инструктором и написать учебник для наземной школы. Именно этим я и занимался свои последние шесть месяцев в армии.

Как нелетающий инструктор, я объяснял пилотам, прибывшим из Вьетнама, как эффективно учить курсантов. Стоя на трибуне, я, как эксперт, давал ценные указания. Не можешь сам — учи других. Я был остроумен. Я был популярен. Я был загадочен.

Чтобы заснуть, мне приходилось выпивать полбутылки каждую ночь. Хотя мне и не придется вновь воевать, война приводила меня в ярость. Я смотрел телевизор. Бои стали еще ожесточенней, чем раньше. Соотношение потерь всегда было десять к одному, это доказывало, что мы побеждаем. Лишь немногие догадывались, что вся война — это неправильно. Для остальных военные новости стали источником раздражения. Люди не хотели остановить войну, они просто хотели ее не видеть. А в это самое время пилотов начали посылать во вторые командировки.

Как-то вечером в офицерском клубе мы разговорились со знакомым пилотом. Он приехал из Вьетнама, навестить жену. Через неделю в «Арми Таймс» мы читали его некролог. Пилоты читали некрологи и прикидывали, какие там шансы выжить на второй раз. Популярной шуткой насчет второй командировки было: «Им понадобится такая дверь в самолете, чтобы я туда пролез с телеграфным столбом». Бравада, не больше — поехали почти все. Либо ты едешь, либо это конец твоей карьеры.

Полтора года мы с Пэйшнс посещали обязательный ежемесячный коктейль-прием в офицерском клубе. Пэйшнс ненавидела армейский этикет. Нам каждый раз приходилось обмениваться рукопожатиями с очень важными персонами. Как-то вечером она сказала одному полковнику, что тот круто выглядит в своих темных очках. Полковник снял очки, бросив на нас злобный взгляд. К счастью, я все равно уходил из армии.

После одного такого приема я бродил по клубу, разыскивая старых друзей. Кое-какие инструкторы в Уолтерсе были моими бывшими одноклассниками или ребятами, с которыми мне приходилось летать во Вьетнаме. Я услышал знакомый голос:

— Мейсон, черт меня возьми.

Голос я узнал.

— Это я. Хокинс.

— Красавчик Хокинс?

— Ну.

Люди позади меня отошли и на Хокинса упало больше света. Что-то здесь было не так. Определенно его голос, но лицо…

— Только прибыл, — сказал Хокинс.

— Как так? Я здесь уже полтора года.

Первое, что я заметил — у Хокинса не было бровей. И ушей. Его волосы висели клочьями от пересадок кожи. Нос был блестящим, деформированным. Хокинс? Самый симпатичный парень в нашем классе?