Мамона и музы. Воспоминания о купеческих семействах старой Москвы - Федор Васильевич Челноков

Кёльне какой-то знаменитый дантист за 900 рублей сделал ему челюсти, и стало ему возможно опять хорошо покушать, а то желудок портиться стал.

Было ему уж 63 года, когда жена его задумала строить новый дом. Для этого купили землю за Москвой-рекой, позвали уж другого архитектора, представившего проект дома на две квартиры. Нижняя, с подвальным этажом, назначалась для Урусовых, а верхняя на случай, когда сын женится, а пока можно было отдавать внаймы. Теперь фасад предполагался в стиле Людовика XIV с мраморной штукатуркой, за оградой из пик с позолоченными остриями. Фасад был очень хорош, но внутренность дома, по-моему, опять не удалась. Входил ты в большую переднюю, которая холла из себя все-таки не представляла. В эту переднюю выходили двери и из кабинета, и из гостиной, и из столовой, и из коридора, где были жилые комнаты. Может быть, это было удобно, но вида у дома не было никакого. Дом строился любовно, а обставлялся заботливо.

К этому времени Семена разобрала охота к картинам, покупавшимся на выставках; из Италии прибыли мраморные статуи, завелась библиотека, и мебель, и всякая штука. Глядя на нас с женой, Наталия Васильевна покупала фарфор, набралась пропасть дареного серебра. Словом, от обстановки того времени, когда я познакомился с ними, не осталось и следа, но недолго прожил Семен Никитич в своем дворце[246].

Был опять Новый год, встречали мы его у Щеславских. Шла война, наступал 15-й год. За ужином сидели мы рядом. Семен Никитич был кисловат, не было его обычного задору и шуток, я это заметил и спрашиваю: что он не в духе? «Да что-то все ухо колет, должно быть, простудился». Но ничего, Новый год встретили. Ухо же продолжало болеть, дальше – больше, образовался нарыв. Не обратился Семен Никитич по своей обычной расчетливости к Беляеву или Степанову, которым надо было платить по «четвертной», а ездил к нему докторок из Бахрушинской больницы, да и был ли он специалист по этим болезням? Но платилось ему по «трешнику». День ото дня все становилось хуже, в конце января догадались позвать Беляева, только было уж поздно, нарыв добрался до мозга, прорвался, и Семен Никитич умер 31 января. Позвонили мне по телефону, приехал я к ним. Лежал он уж одетый на своей кровати со связанными на груди руками, как-то поперек. Показался он таким маленьким, жалким, смирным, а давно ли весь он кипятился, коли было что не по нем, давно ли задиристые шутки сыпались с его языка. Часто употреблял он выражения: «Эх, Феденька, на последней дыре свищем», или: «отворотясь не наглядишься». Действительно, на последней дыре просвистал он под конец свою жизнь. Просто из глупости какой-то умер.

Да, правду сказать, и тут ему подвезло. Россию он любил и был чисто русский человек, а в это время война определенно стала делаться для нас неблагополучной. Жизнь же свою прожил так, как будто на лодочке прокатился. Было ему уж лет 66. Как бы жил он дольше в таких годах при наступивших потом событиях. Большевики ворвались в его дом чуть ли не в первый и выгнали на улицу ни с чем бедную Наталию Васильевну. Деваться было ей некуда, и пошла к брату Николаю Васильевичу, давшему ей приют, а потом оказалась она где-то в подвальной квартире и наконец на даче в Химках. От одного этого события разорвалось бы сердце Семена Никитича, так крепко державшегося за свое добро.

В смысле нашей семейной бахрушинской жизни Семен Никитич был человек благожелательный. Меня старик, очевидно, любил больше других зятьев. Выражалось это в более приветливом обращении. Но если он желал с кем-нибудь посоветоваться, то обращался к Семену Никитичу, может быть, потому что в годах [между ними] была не очень большая разница, а с Верой Федоровной был он почти ровесник.

Он являлся посредником между Колей и отцом. Как старик сына ни любил, и как Коля ни старался не доводить отношения до раздражения, однако при очень большой разнице лет и разнице образа жизни без трений у них не обходилось. Старик дал сыну все, что было во власти миллионера дать, но устроить его жизнь, направить ее он не умел, да и времени не было – своих дел было столько, что дай Бог управиться! Вот тут-то Семен Никитич и был буфером: поговорит с отцом, потолкует с сыном – и углы сглаживались. Но и не в одних семейных делах Урусов был полезен старику.

Когда надо было выступать на торгах по имению Келлер, покупщиком явился по поручению Василия Алексеевича Урусов. Нужны ли были лошади – опять Урусов выступал на сцену. В молодости сильно охотился он по этой части и в лошадях толк знал, только сам на них ездить не мог. Много раз били его лошади и нагнали такого страху, что, когда я познакомился с ним, он не мог ездить даже на мало-мальски порядочном извозчике. Вероятно, бурно проведенная молодость оставила в нем такое нервное расстройство. Мало того что не мог он ездить на хороших лошадях, он совершенно не переносил вышины, и когда на Кавказе оказался на военно-осетинской дороге, забился головой в спинку экипажа, чтобы не видеть, по каким кручам ехал.

Вообще же покучено было на его веку так, что он сам говорил, что из его компании молодости остался в живых один он, ближайшие же собутыльники поумирали давно. Был еще жив Кондратий Шапошников, но тот был воздержанный, я же знал его как совершенно больного человека, вечно мучившегося со своим катаром. Богатырское было у Семена Никитича здоровье, даже сифилис не сломил его окончательно, сказавшись только в самом конце жизни. Говорили мне доктора, что для сифилитиков особенно опасно бывает воспаление уха и что часто они кончают, как Урусов. Еще у него была беда: дрожание правой руки во время писания, пришлось учиться писать левой; а что было странно – рюмку с водкой он не мог левой рукой донести до рта, зато правая справлялась с этим делом отлично.

Потребовался старику душеприказчик – назначил Семена Никитича. Словом, по деловой части Василий Алексеевич считался с ним. У старика был обычай посоветоваться, советником был Урусов, но старик все-таки делал всегда все по-своему. Наташенька в этом отношении была тоже ближе к старику. Она было деловита и практична, что по душе было старику. Но нас с Лидией Васильевной он любил больше, может быть, именно за то, что этих качеств у нас было меньше. Бывало, замотает головой и скажет: «Ах, Федя,