Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Теперь уж и не вспомню, содрал ли я чешую, обезглавил ли рыбину или сразу же воткнул в жар, зато вкус тот помню и поныне - вкус тяжким трудом добытой поживы. Вкус телесной победы.

С того дня рыба станет моим любимым кушаньем на всю жизнь. Потому что это не просто еда, а - лекарство. Обычная рыбная трапеза умудряет молодого и омолаживает старого.

Сладкие мои, ешьте то, что надлежит есть человеку, а не свинье. Свинья жрет все подряд и без меры. Потому даже глазки у нее заплыли жиром. А вы едите ее и хотите после этого выглядеть иначе!

А взгляните на молодого теленка, что взбрыкивает на зеленом лужку. Не лучший ли выбор, если говорить о мясе?

Или сравните жирную утку, что едва тащится, и молодого когутика-петушка, летающего по двору. Или рыбу, стрелой пронзающую студеную воду... Так какой выбор подсказывает вам разум?

Еще раз говорю: человек похож на то, что ест. Выбирайте.

Для древнего грека после дневных трудов лакомым угощеньем был хлеб, сыр и вино пополам с водой. Римский легионер шел в сечу после горсти запаренного зерна, горсти фиников и кварты-кружки вина. Когда-то селянин косил весь день с миской гречки, куском сала и крынкой молока... А что и сколько едят ныне, да еще часто и без физических усилий?

После сорока лет (а лучше еще раньше) стоит навсегда забыть о такой еде: сладкая выпечка (кроме овсяной), масло, свиной смалец, маргарин, колбаса, сосиски, утка, жирное мясо, студень, какао, майонез, соусы, шоколад, конфеты, мороженое, сметана, сливки, буженина, мясные бульоны. Все эти дорогие изыски-прихоти, вытягивая деньги, еще пуще возбуждают аппетит, искушают вкус и разрушают, преждевременно состаривая, организм. Сердце устает от них, густеет кровь, вяло работает мозг.

Остерегайтесь жирного. Оно не только вредно, но и коварно. Чем жирнее еда, тем больше хочется есть. Кусок сала или шоколад вызывает у вас короткую радость. Вот почему нас так привлекает эта еда. Но «жировка» опасна, как всякое призрачное удовольствие. Вылейте бульон через лейку, раз, второй, третий... В какой-то раз увидите, что она забилась от жирного осадка. Что же тогда говорить о наших тоненьких сосудах, которые мы бездумно наполняем жирной кровью...

Измотанный ловлей и подкрепленный форелькой, я крепко уснул. Снилась рыба, множество рыбы, что сама прыгала ко мне в сети через камни. И тот, почти библейский, сон не оставлял меня весь день, стоял перед глазами. Аж пока на бережку реки (отныне меня тянуло сюда, точно кота) я не увидел его наяву. Если узкую горловину у валуна перекрыть камнями, то получится невысокий водопад, и норовистая рыба вынуждена будет прыгать в нижний плес. А что если тут натянуть широкую сетку-вязанку? Мне мерещился висячий невод, нетерпелось приступить к делу.

Материал для работы дала мне липа. Снимал кору, драл тугие пасма лыка. Это не было для меня в новинку - пастушками мы плели себе из липового и акациевого лыка тайстрины - сумки, куда собирали грибы и ягоды. Свежее сырое лыко годится для работы, зато усохшее становится твердым, как ремень. Ремесленничество так увлекло меня, что я забыл и про голод, и про сон. За два дня я связал изрядную сеть, соединил с корытцем, похожим на детскую колыбель, в которую и сам мог улечься. Оставалось вогнать в бережок четыре кола и повесить эту корзину над водой. Но про каменную плотину, лишенный сил, я боялся и думать...

Но дал Бог новый день, дал и кроху силы. Око - господин, а рука - труженик. Камень к камню, щепку к щепке - напластал я возле валуна греблю-плотину, из которой вода весело журчала в мою плетенку. Не успел я снять на просушку мокрую одежду, как услышал позади себя плесканье - в заманке трепыхалась первая рыбина. Моя задумка оправдалась: форель - хищная рыба, выпрыгивает за комарём на метр из воды, бесится, ищет быстрину с перекатами и водопадами. И вот - попалась...

Пока я в горячем пепле пек свою добычу, в кошелке забултыхался новый улов. Я бегал туда-сюда, жадно глотая нежную плоть, думая, что не наемся досыта никогда.

Тогда я еще не знал простой вещи: чем дольше и тщательнее пережевываешь еду, тем меньше еды тебе нужно, тем сытнее будет ее малость. И когда ты пребываешь в телесной работе, тоже меньше ешь. И тогда больше пьешь воды. Зато сила прибывает. Эти вещи я осознал позже. И много других. Человеку, как птице или рыбе, нужно совсем мало. Но мы постоянно боимся, что не насытимся. Боимся, что не набьем свое брюхо. И не боимся, что души наши опустошены. Ожидаем многого от людей и от Бога, а сами не торопимся давать. Как мы смешны, как слабы в своей неразумности!

Не знал я тогда и другого: что слабость - это первоначало силы. Ибо как бы тогда святые в своей убогости и слабости раздвигали горы?

Рыбы ловилось больше, нежели я съедал. Чтобы не губить живность, я пускал ее в реку куда глаза глядят. И снимал свою вершу, чтобы рыба могла возвращаться вверх по руслу. Сколько тут рыбы и как она будет вести себя дальше, я не знал. Потому решил заготавливать ее на черный день. Пробовал вялить на камне, но солнце было еще слабенькое, да и мухи обседали тушки. Я придумал лучший способ. Возле моего осидка-поселения темнел сломленный бурей осокорь - черный тополь с выгнившей сердцевиной. Таким образом, сломанное дерево представляло собой толстенную трубу в три человеческих роста. Готовый дымоход, подумал я. Но как выдолбить в нем в самом низу черень-под? Ножом адски долгая работа.

Голова переваривала мысли. Сидя при ужине, на пламенеющей плащанице ватры неожиданно прочитал совет: инструмент инструментом делают. И тут же навернул на камень-плитняк жара и отнес под осокорь. Сухое стволище затлело, а чтобы не горело все дерево, я шапкой носил воду и сбрызгивал сверху. Так за два дня я выжег в корне изрядную яму. Заглянул в нее снизу - сквозь паутину синело небо. То, что мне было и нужно.

К этому дымоходу прислонил развесистую ольху, которая должна была служить лазивом-лестницей. Теперь требовалось связать решетку, что я и сделал из лещиновых прутьев. Решетку я положил на раструб осокоря сверху. В ствольной дыре на земле оборудовал все для ватры - коптильня готова. Обезглавлению рыбу пластал пополам, солил, натирал диким чесноком и укладывал на решетку, окутанную дымком. Теперь оставалось только отгонять вороватых дроздов.

За работой дни миновали, как щелканье кнута. Я не на шутку испугался, что не знаю, каков нынче день, какое число. И стал возобновлять в памяти недавнюю планиду от туманного Перевала. А поскольку ежедневно со мной случалось какое-нибудь происшествие, взялся считать все минувшие дни на этом захолустном поприще. Дальше решил завести себе календарь. Вырезал порядочный кус бересты и на ней раскаленной булавкой выписал числа и месяцы. Календарь спрятал в сухую расщелину скалы, чтобы затем отмечать на нем каждый прожитый день.