Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

Какое-то время повадились две совершенно молоденькие повитрули, которые замучивали человека до полусмерти. К законной жене, приносящей сюда еду, тот никакой охоты не чувствовал. Началось это после того, как в глиняной бане-яме, где копали черленицу, красноватую смесь на саман, придавило двух сельских девочек. Тяжкой смертью отходили бедолашные, с полными ртами земли. Отпели их и похоронили на макушке кладбищенской горки, но, видать, покоя погибшие так и не обрели. Молодые косарчуки боялись уснуть, придремывая у огня, а старые рассказывали, как повитрульки в шелковых пеленах закрадались в колыбу, закрывали студеными перстами им очи, доставали ленты с волос и связывали руки, а дальше делали с несчастными что хотели.

Сельские женщины попросили попа запечатать злосчастную глиняную шахту крестом. Всю ночь Божьи люди из Чумалёва читали там Псалтырь - и только после этого повитрули оставили косарей в покое. Но сколько и без них всякой нечисти носилось в сумеречных диких зворах- оврагах.

Те напасти обходили мого деда. Ибо имел он надежную защиту от них - яворовую Ильину косу. Где бы его не застал ночлег, ложил дедо на пороге шалаша намоленное косовище и сам ложился с проникновенной прибауткой на устах: «Ночь темная, ночь тишная, сидишь ты на коне черном, в седле соколином, запираешь ты амбары, дворцы и хлевцы, церкви и монастырки и цисарские престолы. Замкни всякой нечисти губы и губища, зубы и зубиіца, очи и очища, когти и когтища, чтобы они на меня, рожденного, крещенного и молитвенного раба Божьего Ивана, очей не вытаращивали, зубов не острили, беду не вершили, соблазну не чинили, суету не сеяли».

И не осмеливалась ночная потолочь-нечисть переступать тот порог-оберег.

Рос я глазастым сиротюком и любил увиваться возле дедова ремесла. Доставая за свою работу древесину, дедо иногда кое-что мастерил для сельской челяди. Бывало, что и гробы-деревища. Когда щепки летели на землю, дедо заставлял меня тщательно подбирать их и бросать в печь. Чтоб никто из пришлых - прибывших тайком не подобрал первую щепочку. О, то не просто скипка-щепка, то щепка-чародейка, способная человека сделать невидимым, а самому ему открыть потаенный мир.

Дедо, когда еще был подростком, незаметно от своего отца спрятал такую щепку за пазухой. А дальше учинил так, как говорило древнее поверье. Жуткая то была для него година. Вечером накануне Пасхи окольными путями, чтобы никого не повстречать, пошел он в церковь на всенощную.

Тихо, как мацур-кот, прокрался в темный угол и оттуда глазеет на молитвенников. Свечное пламя освещало лица, играло в очах. Когда священник обошел с кадилом храм, дедо положил гробовую щепку под язык. От того, что ему открылось, заледенело мальчишечье сердце.

В одного на плечах кудлатая голова с острыми ушами - вовкулака-оборотень. Другой - с высолопленным языком и длинными, как батоги-плети, руками. Это - брехач-враль.

В какой-то бабы - кривой надутый нос, ибо она все о всех знает. Еще какая-то прикрыла кафтаном хвостик. У вороньей вуйны-тетки торчат из-под платка черные перья. Третья такая сплетница, что два рта имеет, друг с другом перешептываются. Краснолицая молодица щурится, как лиса, постреливает глазками на все стороны, а блуза на титьках-дынях аж трещит. А у ее угрюмого мужа горб растет под пиджаком, к земле гнет. У девиц некоторых в рукавах спрятаны голубиные крыльца - женихов к себе подгребать.

А у одной в ушах - мизерные серебряные колокольчики, чтобы за ней все легини-парни оглядывались, не понимая, кто их зовет...

Наступило время крест целовать, и дедо видел, как некоторые губы выворачивают, чтобы приложиться не к самому распятию, а с тыльной стороны. Когда провозгласили благословение, дедо первый исчез из церкви.Чтобы, когда последний челядник кладет поклонный крест на чело, добежать до реки и бросить в быструю воду гробовую щепку.

Ибо какая-то из старших босоркань уже сообразила и неслась позади, чтобы тут же превратить мальчугана в терлицу - деревянную скамью, на которо трут коноплю.

Летит щепка в быстрину, а губы, посиневшие от страха, шепчут: «Плыви, заклятье, за водой, за железную ограду, за гору каменную - из моей руки, из моих очей, из моей памяти».

Дух забивали дедовы сказки.

Как мне теперь, в лесном пустырище, не хватало спасительного дедового косовища. А может, магической щепки, чтобы мог разглядеть, какие обитатели властвуют в сих ночных просторах. И чем я мог защититься, кроме бабушкиного заговора: «Шел Господь морем, по золотому мосту. Встретил призрак-искушение: «Сгинь, призрак- искушение!» Стал Господь суды судить: Господу ногавицы, судьям рукавицы, а черту бурелом. Через Божье сказание возьми свой бурелом от желтой кости и пойди на мхи, на болота, куда и голос христианский не заходит».

Из чащобного бурелома каждую ночь вопила какая-то животина: «Ди-и-и... Ди-и-и...Ди-и-и...»

Перебыв тревожную ночь, я шел на поиски съестного. Это была единственная моя забота: накормить себя и накормить огонь. Сухого хвороста вокруг ставало все меньше, а я так ленился идти в запоточину - на другой берег потока. Я ленился даже купаться в мочиле-водоеме, где благодатно просидел первые часы затворничества. Та вода, настоянная на хвое и листьях, сдобренная жирними подземными выбульками, возбуждала звериный аппетит. А мне и так хотелось есть едва ли не ежечасно.

Свою лень я объяснял себе слабостью от пустой растительной еды. А еще тем, что должен был сторожить огонь. Не помню, когда мылся и снимал одежду - из нее, если хлопнуть ладонью, клубилась пыль. Руки почернели не так от солнца, как от грязи с потом. С головы сыпался песок и пепел, а я лежал, пропитанный потом и дымом. И бездумно смотрел в небо. Тучки выводили в синей тетради какие-то письмена, а я не знал той небесной грамоты, чтобы прочитать. Да и не очень хотел. Я не знал, что делать на сей грешной земле. Догадывался, что когда-то съем все, приемлемое для желудка, сожгу весь валежник и тогда придется лезть в жуткую чащу.

А если там не найду поживу, что дальше? Как и сколько мне жить тут зверем?

Какая-то холодная и глупая пустота постепенно заполняла меня, вытесняя остатки теплоты сердца. Куда-то запропал мой приветливый норов, выветрился мой возбужденный дух. А с этим пришла какая-то твердость и сухость в теле, нежелание лишнего движения, какая-то болезненная усталось. Смертельная усталость. Как-то вечером, уже засыпая, решил завтра не подниматься. Ибо, казалось, уже и голод так не допекал.

Накалив в кострище толстых бревен, лежма пролежал я весь день, ночь, и второй день, и третий... Только слизывал потрескавшимися губами с бурьянцев росу. Животворная энергия покинула мои мощи, распластанные на подгнившем сеннике. Кости наполняла дремотная легкость. Перед глазами, когда я их изредка размыкал, сновали желтую паутину незримые пауки. В пальцах шевелились ленивые мурашки. Я сам не слышал своего дыхания. Лежа в каменье, сам становился неподвижным камнем. Обдутый ветром, сам становился воздухом.