Мирослав Дочинец - Вечник. Исповедь на перевале духа

И я срывал листья-лица и пускал за водой, сопровождая их словами:

«Плывите в безвесть, в мертвое море. Чтобы так исчезли- пропали, как пропадает соль от воды и воск от огня».

И они плыли. Один за другим. Рой за роем, чота-рота за чотой. Тогда обнимал я корявого дуба, просил его:

«Дубэ, дубэ черный. У тебя дубочки-сыночки и дубочки-дочки. Тебе, дубэ, шуметь и гудеть, а мне, безродно рожденному, крещенному спать и расти. Понедельник со вторником, среда с четвергом, пятница с суботой, воскресенье- вдовушка, - пусть хороший сон мне приснится».

Дуб облегченно поскрипывал-вздыхал.

Спал я с тех пор, как искупанный. Мои сны ставали все глубже, светлели, вместо гомона людского полнились птичьим щебетаньем.

Если будешь прикладывать свой разум ко всему тому, что происходит с тобой, то ничто в мире не станет тебе преградой или ярмом на том пути, что предназначен тебе, и никогда не будешь жаловаться ни на долю, ни на людей, ни на время, в котором живешь.

Не ты для времени, время для тебя. Не дели минуту, не растягивай час. Не обгоняй и не умножай время. Покорись его привычному и мудрому течению. И оно вынесет тебя куда надлежит - в Вечность.Войди во время, как в реку, растворись в нем, чтобы простить прошлое, познать нынешнее, разгадать будущее. И придет покой силы. И сила покоя.

Теплынь вытягивала из воды всякий росток. Приспела грибная пора. Курчавыми гребешками брызнула изо мха папороть. До сих пор я выдалбливал из земли ее коренья и запекал на каменном поде. Чем-то она напоминала картошку. Как-то, отгоняя камнями птиц, я попал в одну и мог бы иметь похлебку. Желудок просил горячей пищи. Мысли о посуде не оставляли меня. Я пользовался уже какими-то довбанками из липы. В одной сохранял вичищенную от песка соль, в другой - рыбу. В третьей бродил на киселицу березовый сок. В такой посудине можно было толочь коренья, орешки, почки и запаривать их, бросив в воду раскаленные камни. Из молодых еловых ростков и янтарных сгустков живицы- смолы я настаивал питье, хорошо подкреплявшее. Но сварить юшку не удавалось.

Из разных мест я носил пробы глины, вылепливал из нее калачи и сушил на солнце. Они легко крошились и ломались. Аж пока я не наткнулся на бережок черленицы. Такую глину моя баба размывала в корыте и накануне праздников мазала земляной пол. Я обрадовался ей, как зову из детства. Затвердевшая на солнце груда оттягивала мою ладонь и звенела о камень, как железо. Потому что в ней в самом деле было изрядно железа. Гончарства я не знал. Но ведь не святые горшки обжигают. Я долго соображал, а дальше принялся это делать своим трибом-способом. Вытесал круглую балку-мерку, намял хорошенько глины и облепил ею свою колодку.

Горшочек помалу подсыхал в тени, и, чтобы не трескался, я смачивал его водой. Дерево сушило его изнутри. Дальше я соорудил из камня небольшой колодец, поместил в нем свое изделие и вокруг разжег большую ватру.

Балдышка внутри выгорела, а горшочек остался румяный, как ржаная паленица. На глаз был кривобоким и корявым, зато стенки гулко звенели под ногтем.

Тогда я насобирал две горсти сосновой смолы и насыпал в посудину, подвинул на слабый огонек. Помешивал лопаткой, поворачивал горшочек, чтобы смолой-поливой пропитались все поры. Тем, что осталось, облил внешние бока. Теперь горшочек блестел, как смазанная яйцом паска.

Долго я любовался своим изделием и боялся применять посудину в деле. Налитая вода держалась в нем надёжно. И я решился на куховарничанье. Начистил ранних грибов сморчков, нарезал куски рыбы, насёк медвежьего лука. Через некоторое время моё вариво источало такие запахи, что я пьянел. На пне меня дожидалась вытесанная из тополины ложка. Что говорить, в тот вечер, гремя ложкой о горшок, я выхлебал всю юшку до донышка. И, вытирая со лба жаркий пот, тихо молвил: «Так, словно дома».

Небо любит тех, кто любит жизнь. Никто не знает, сколько, где и как ему жить. И ты не знаешь. Потому не беспокойся этим. Зерно, лёгшее в почву, не беспокоится, когда и что из него вырастет. Оно просто растет сквозь камни и тернии, тянется в небо. Так и ты действуй.

Люби жизнь такой, какая она есть. И она полюбит тебя.

И помни: где бы ты ни был, ты - дома. Это очень важно: везде чувствовать себя, как дома.

Дабы моя глиняная утварь не трескалась, сложил я из камня на глине печь. За черинь-под служила широкая плита, а дым я пускал в дерево-дымоход. Теперь и дровишек использовал меньше, и времени не терял на две ватры. Одним топливом варилась в горшке еда и коптились рыба и птица. Высвобождалось время на ловлю птиц. Из резинки, вытянутой из брюк, и куска кожи из кошелька изладил я себе рогатку, каких полно мастерил в детстве. В первые дни я отгонял рогаткой крылатую немзу - нечисть с моей коптильни. А затем отправился и на настоящую охоту.

Это был край непуганых птиц. В скальных выдолбах вили гнезда горлицы. За день я мог сшибить двоих-троих, со временем натренировал глаз еще лучше. Обвязывался ветками и двигался, словно куст, к гнездовью. Из такого укрытия я мог бить с каких-то десяти шагов, и птицы мягкими комками скатывались на землю. Мясцо горлицы белое и нежное, а в юшке плавают жирные «копейки», сладко обжигающие губы. Для моего истощенного тела это была благодатная пища. Случалось, птиц, как и рыбы, я добывал больше, чем потреблял, - тогда лишки ложились на решетку коптильни.

Длинной клюкой доставал я гнезда и стаскивал их вниз с каменных карнизов. Бывало, полакомиться битыми яйцами сползались змеи. Они считали, что имеют право на свою долю добычи, однако я прогонял их дубьем. Змеи отползали неохотно, с угрожающим студеным блеском в глазах. Тогда, на свою беду, я еще не понимал тех знаков.

Я научился запекать гусениц, червей, травяных кузнечиков, личинок жуков, каких полно под корой упавших деревьев. Омерзительны они только на глаз, зато испеченные и подсоленные - вкуснятина неслыханная. И долго держат сытость.

Придумал я себе даже хлебушек. У молоденьких липок и клеников драл из-под коры тоненькие липкие полоски, варил и поджаривал, а затем перетирал на муку. К ней подмешивал птичьи яички, толченных муравьишек и орешков из шишек. Получались лепешки с ладоньку, которые я испекал на черени. Хоть какой-то, но это был хлеб. Мой хлеб. Правда, насущным назвать я его не мог, потому что доставался он мне не ежедневно.

Пацёрками-бусинами тянулись длинные дни и ночи моего затворничества. Разрасталось и подворье. Имел я печь, лежанку, свитую из прутьев, имел утварь, какие-то припасы еды, но не имел человеческой крыши над головой. А , пожитки следовало как-то хранить. Не мог я отлучаться надолго, потому что сторожил свой приют от потравы зверья и птицы.