Отель «Большая Л» - Шурд Кёйпер

Ну да, один из них – Элвис Пресли, но кто именно – понятия не имею. Среди всех этих напомаженных голов висит репродукция картины, на ней – сидящая в траве полуобнаженная женщина.

Я подошел к Валпюту:

– Шесть цесарок, три палтуса.

Он подскочил от испуга:

– Никогда не заходи на кухню без стука!

– Я стучал. Три раза. Ты что, оглох?

– Вовсе я не оглох!

Он убавил громкость, и мы неплохо поболтали. Разговор протекал примерно так:

– А у тебя есть сестры?

– От женщин нужно держаться подальше.

– Но сестры-то у тебя есть?

– Нету. У меня есть жена и дочь. Видел мою дочку сегодня? Она у меня есть, потому что я недостаточно далеко держался от своей жены.

– Разве ты ее не любишь?

– Жену?

– Ну да. Разве ты в нее не влюблен?

Воцарилось молчание. Валпют взглянул на картину с полуголой женщиной и заулыбался. Он указал на магнитофон.

– Когда я пел в этой группе…

– Так это твой голос?

– Давно это было. Однажды мы отправились в тихоокеанское турне, и на одном из островов я познакомился с девушкой. Вот это была любовь! Настоящая любовь. А потом я ушел от нее. Прыгнул в лодку – и до свидания.

– Но почему?

– Потому что вдали всегда ждет еще один остров.

– И на нем жила твоя жена?

Валпют расхохотался – я прямо вздрогнул от испуга. Вид у него был невеселый.

– Если ты не понимаешь женщин, – сказал он, – то не можешь научить их понимать тебя, вот они и не понимают мужчин и не могут научить их понимать себя, вот мы ничего и не понимаем в женщинах. Понял?

– Нет.

– Теперь я влюблен только в свой мопед.

– Я от сестер с ума сойду. Мне кажется, чтобы их понять, нужно взорвать бункер. Три бункера.

– Тебе стихи надо писать.

– Я же не девчонка.

– Тогда заведи дневник. У тебя в голове полно мыслей, которые не дают тебе покоя и о которых хочется кричать с крыши. При этом никто не должен о них знать. Как тут быть? В таких случаях люди заводят дневники. Или начинают писать стихи.

– Ну не мальчишки же.

– Мальчишки – нет, а вот взрослые мужики – да. Забавно, правда? А если тебе лень писать… – Он выключил магнитофон и протянул его мне.

Ого, тяжеленный.

– Наговаривай свои мысли на пленку. Это тоже помогает.

Вот тогда-то я и спросил, работает он на масле или на газе. Магнитофон этот. Не Валпют.

– Сам разберешься. А сейчас вали с моей кухни!

Я выволок аппарат в вестибюль и вот теперь сижу почти час уже и рассказываю.

Валпют шумно захлопнул за мной дверь. Но мне показалось, он забыл про заказы, и я снова просунул голову внутрь:

– Ты заказы-то еще помнишь?

Так я застукал Валпюта. Я еще никого никогда так не застукивал и не видел, чтобы кто-то выглядел таким застуканным. Он целовался с полуголой теткой на картине! Клянусь!

Валпют покраснел так, будто у него во рту заполыхал стог сена. Такое не забывается, доживи ты хоть до двухсот лет. Он покраснел и повторил:

– Шесть цесарок, три палтуса.

Можно подумать, это я так неудачно шучу, но он правда это сделал. Я не выдумываю. Он все еще влюблен в ту островитянку.

Пожалуйста, только ничего не трогай!

Вечером все пошло наперекосяк. Сестры не желали меня слушать – а ведь кроме меня никто ничего не предлагал. Либби сразу же отправилась звонить в страховую компанию, чтобы те прислали временного управляющего. Ну да, все правильно – без него нам никак, но она вполне могла бы чуток задержаться и помочь хоть немного разгрести этот бедлам. Но она сбежала. И Брик тоже. Мама с папой никогда нас не били. И что касается Брик – зря, по-моему. Может, была бы польза. Это же свинство – ничего не делать. Но папа, конечно, опять скажет, что она перепугалась или грустит и что у каждого это проявляется по-своему. А мне кажется, если бы все так себя вели, на свете не прекращались бы войны. Пел, надо отдать ей должное, сразу же взялась за дело и с таким рвением, что все вокруг завертелось.

Ну и все, конечно, свалилось на меня. Но ведь папа сказал, что я теперь в доме хозяин. Да и ему тоже удавалось со всем справляться одному. Ну а мне – нет. Поэтому я отправился на поиски Либби и нашел ее у папы в комнате. Ох и бардак у него там! Всюду набитые окурками пепельницы да пустые пивные банки. Прям как в пивнушке. Постель не заправлена. На ночном столике – мамина фотография, та же, что у Пел в комнате. Рамка блистает чистотой, вокруг фотографии тоже прибрано. Рядом в вазочке роза.

Либби сидела под папиным столом среди бумажных завалов и разговаривала по телефону. Перед ней лежала открытая папка.

– Вы уверены? Но он всегда говорит, что дела идут хорошо.

Она заметила меня и махнула рукой – мол, убирайся. Я сказал, что гости ждут своих заказов и что один я не справлюсь. Она опять замахала рукой, но я не сдвинулся с места. Одному мне и в самом деле не справиться.

– Но, может быть, он просто один раз забыл, – сказала она в трубку, направила на меня указательный палец и трижды выстрелила. Затем провела большим пальцем у шеи. Намек понятен. Я развернулся и удалился.

– Четыре месяца? – донеслось до меня. – Но что же делать? Нам запрещено говорить с ним об отеле!

На этом я побежал вниз разносить креветочные коктейли.

У Пел дело спорилось. Бар был полон, она наливала до краев и болтала без умолку. Когда ее несет, она начинает говорить голосом, которым можно шинковать валуны. Пел показала на Феликса и представила его посетителям:

– Вот Феликс.

Феликс помахал ей и показал большой палец.

– Он никогда не слезает со своей табуретки. Даже чтобы пописать. Он жутко богатый, но когда у него кончатся деньги, он войдет в море и утопится.

В баре и за столиками воцарилась тишина, все смотрели на Феликса.

– И он это правда сделает, он мне обещал.

Феликс положил ладонь на сердце. Плохо дело. Знаю я эту историю.

Я со стуком поставил поднос на стойку. Пел обрадовалась моему появлению:

– Эй, Кос, смотри, как я могу!

Она со свистом пронеслась вдоль стойки. Голова ее при этом торчала над стойкой: она поставила ящик на скейтборд.

Пел снова взглянула на Феликса.

– Эй, Феликс, а