Мы все не из картона - Мария Евсеева

ноги. Когда она возвращалась домой, то сразу валилась ничком на кровать. Иногда маму даже приводил кто-нибудь, потому что её глаза закрывались на ходу и она сама не смогла бы дойти до нашей квартиры.

Мне было её так жалко, что я отдавала ей своё одеяло, а сама заворачивалась в старую дядь-Женину шубу и долго ворочалась, слушая мамино громкое и прерывистое дыхание. Утром наводила ей чай и, когда не могла её добудиться, страшно пугалась.

Я тогда ещё не ходила в школу, а то бы непременно вызвалась маме помогать – нарисовала бы на доске яблоко или вазу, чтобы дети смотрели и срисовывали себе в альбом. Я, вообще-то, неплохо рисую! А мама пусть хотя бы на уроке ИЗО поспала.

Но мама и так в школе долго не проработала – вовремя поняла, что надо уходить. Хотя Рома Мухин говорит, что мою маму выгнали за пьянку. Но он всё врёт! Врёт! Мама начала выпивать только с дядей Серёжей. А это было уже позже, когда я ходила в первый класс.

Я всегда думаю, что было бы, если бы мой папа так и оставался моим папой?

Мы жили бы дружной семьёй, и, может быть, мне не приходилось бы так часто ночевать в Центре? Но мама говорит, что у папы есть другая дочь и он её любит больше.

Ну и пусть больше! Зато у меня была бы сестра. И бабушка с дедушкой, наверно, были бы.

Вот у Ксюши Головиной, моей одноклассницы, две бабушки и два дедушки. Они все по очереди приходят её забирать из школы к себе. Какое ж это великое счастье! У Оли – одна бабушка. Зато какая! Красивая, молодая. А у меня нет даже самой захудалой бабушки.

Точнее… бабушка всё-таки у меня есть. Она живёт где-то очень далеко, и мама совсем-совсем не хочет о ней рассказывать. Она почему-то злится, когда я спрашиваю, где бабушка живёт и как её зовут. И цедит сквозь зубы: «У-тебя-нет-бабушки».

Но бабушка у меня всё-таки есть. Я слышала, как соседка баба Нюра приставала к маме, чтобы та, наконец, написала своей матери, то есть моей бабушке, и попросила прощения за себя и за какого-то «Кольку-наркомана-который-давно-околел» – ага, именно так баба Нюра и сказала. И чтобы мама уже сообщила бабушке свой адрес и призналась, что в беде. И что в беде её внучка, о которой бабушка даже не знает. Я, то есть.

Но разве я в какой-то беде?

Хотя баба Нюра права: бабушка бы нам не помешала.

Я достаю свой блокнот, в котором между последними страницами храню маленькую чёрно-белую фотографию. Я нашла её давно в старом альбоме между другими фотокарточками и забрала себе – всё равно маме она не нужна. И с тех пор время от времени смотрю на неё и улыбаюсь этой полноватой, вполне себе милой женщине. Ведь она мне тоже улыбается. Всегда! Не улыбкой, нет, – одними глазами. Но я это вижу и чувствую. Ведь это она, моя бабушка.

Я могу доолго смотреть на неё, как и сейчас, и узнавать свои черты: тёмно-русые жидкие волосы, узкий лоб, немного оттопыренные уши и конопушки на носу и на щеках. А потом торопливо целую страничку чуть ниже фотографии и убираю блокнот подальше, в потайной карман рюкзака. Чтобы никто у меня не отнял и не забрал бабушку.

– Санта! – кричу я издалека и машу, машу изо всех сил старику, а сама бегу и оглядываюсь по сторонам в поисках Джульбабоса. – Санта! Он уже ушёл?

Старик перекидывает доски с места на место и не сразу соображает, о ком я спрашиваю. Но когда я настигаю Санту и с разлёту врезаюсь лбом в его тугую грудь, он снова выпускает ворон наружу. Кхар-кхар-кхар!

– Ты сегодня что-то рано. – Санта аккуратно отодвигает меня от себя.

И тогда я начинаю бодаться. Мне хочется немного подурачиться.

– У нас не было физры, и я могу час побыть у тебя. Ты рад? Ты рад? – Смотрю на него исподлобья и улыбаюсь.

– Ты, что ли, не видишь? Я занят. – Снова изображает равнодушие. Но я-то знаю, что он рад.

Я скидываю с плеч рюкзак и усаживаюсь на опрокинутое дырявое ведро. Но прогнившее дно не выдерживает, и моя попа проваливается внутрь. Я пытаюсь изъять себя из ведра, но понимаю, что застряла.

Хихикнув, я делаю рывок, собираясь встать, но получается подняться только вместе с ведром. Я прыскаю и смеюсь, как сумасшедшая, и принимаюсь расхаживать по двору вперевалку. С ведром на попе.

Старик тоже смеётся. Гогот стоит такой, будто бы он действительно обзавёлся птичьим хозяйством.

– Санта! – вскрикиваю я, поглощённая этой идеей. – А почему бы тебе не завести гусей?

Ведро меня уже не забавляет, и я с лёгкостью от него избавляюсь. Оно с грохотом катится к покосившемуся жилищу Санты.

Старик перестаёт смеяться и отворачивается.

– Ещё чего придумала! – фыркает он.

Но я не сдаюсь:

– Ты мог бы сделать им озеро! Ещё больше, чем река для нашего каноэ! Они бы плавали, такие миленькие, славные белые гуси с красными лапками! И были бы тебе благодарны.

Санта сначала коротко кхыкает. Один раз, другой, третий. А потом принимается раскатисто хохотать.

Я не понимаю, что такого смешного сказала, поэтому просто улыбаюсь. Но улыбаюсь не потому, что мне смешно или весело – хотя и это всё-таки тоже, – а потому, что люблю Санту. Люблю не меньше, чем Пашку. Может быть, только маму чуточку больше.

А ещё мне нравится смотреть на старика. На его бороду. И на густые брови. И на потёртый пиджак. И на штаны с отвисшими коленками. И на маленькую шапочку, похожую на крышку от расписной круглой коробки. Он носит свой головной убор на самом затылке, но тот почему-то никогда не падает.

Вообще-то Санта совсем не похож на Санта-Клауса, но для меня он всё равно Санта. Потому что такой же большой и добрый. И длинная седая борода у него всё-таки есть.

– Вот, – я лезу в рюкзак за бутербродом и протягиваю его Санте, будто бы тот рядом. – Это тебе.

Потом подбегаю к старику и протягиваю ему бутерброд ещё раз, теперь уже по-настоящему.

– Что это? – спрашивает он, будто бы не знает.

Хотя мой бутерброд, конечно, выглядит странно: батон расплющился, а масло размазалось по пакету.

– Бутер! – с гордостью заявляю я, потому что мне всё-таки удалось сохранить его в целости. – Я несла его специально для тебя! Он очень вкусный, попробуй!

И мой желудок в подтверждение издаёт протяжный громкий рык. Но я ещё успею к обеду в Центре.